Пузицкие

Тетя Даша нам посочувствовала, и сама пошла обменивать нашу скатерку. К сожалению, в обмен на нее мы получили всего один круг замерзшего молока и 5 яиц. По дороге Женя ворчал: ” Хоть бы дали чечевицы, а вика - она несъедобная”. Тащить полпуда, к тому же вики, даже по очереди, было тяжело. К счастью, какой-то старик-колхозник, ехавший в Мишкино, нас подвез. Вику Маруся сменяла довольно выгодно на 2 ведра картошки. Она понадобилась для кур нашей соседке.
Так что уже с половины декабря 1941 г. пришлось Марусе менять одежку на картошку. За ее крепдешиновое, очень красивое платье (моя мечта), дали 1 мешок картошки, за новое тети Олино покрывало - полкило свиного жира и 1 кг пшена.
Мою Наташу исключили из детсада. Она была девочкой больной и к тому же - не дочь военного (детсад был для детей военнослужащих). Молоко было необходимо, и выручала нас наша соседка по домам - Нюра. Была она высокая тридцатилетняя женщина с широким и скуластым, пожалуй, некрасивым , но приятным и добрым лицом. Жила Нюра с 10-летним сынишкой в собственном доме. Жильцов у нее не было. Муж Нюры был на фронте, а родные ее жили где-то в деревне, откуда немного ей помогали. Кроме того, у Нюры была корова - милосердная кормилица эвакуированных детей. Впрочем, милосердной была не корова, а сама ее хозяйка. Молоко поднималось в цене с 10 рублей за литр в начале моего приезда до 60 рублей за литр в конце декабря 1941 г. Нюра остановилась на 15 рублях за литр, больше она с нас не брала, ни с Маруси, ни с другой эвакуированной женщины, имевшей двоих малышей. Смеясь, она говорила, что знакомые бабы ее упрекают: ”Пошто цену сбиваешь?”, а я, мол, перед ними оправдываюсь, говорю: ”Родственники они мне”, а другой раз разозлюсь и скажу: ”Креста, чтоль у меня нет, чтоб я малых ребят без молока оставила”. Доброту этой сибирячки я запомнила на всю жизнь, хотя, уехав из Мишкина, к сожалению, потеряла с ней связь. Часто Нюра приглашала меня и Марусю на шанежки (ватрушки с картошкой). Мы съедали у нее по 2-3 шанежки, выпивали чай с молоком без сахара, болтая с хозяйкой, и уходили от нее веселые и сытые.
Как-то вечером я сидела у Нюры одна, Маруся была чем-то занята и со мной не пошла. Хозяйка угощала меня картошкой в мундирах и простоквашей. В этот вечер она была очень грустной. Говорила, что давно не получала писем от мужа и очень беспокоится. "Погадай мне”, - вдруг попросила она. "Почему ты думаешь, что я умею гадать, чушь какая-то”, - сказала я. "Ты черненькая, на цыганку похожа и городская. Такие всегда умеют гадать”, - сказала Нюра. Я обиделась и сердито сказала, что ничуть на цыганку не похожа. На это Нюра весьма дипломатично сказала: "На хорошенькую цыганочку ты похожа”. Тут я, как ворона из басни, растаяла и согласилась. Значения карт я знала из какого-то сонника, а разглядывая выпавшие комбинации карт, могла и ловко приврать. По картам вышло - письмо и радость! Через три дня Нюра пришла к нам счастливая - получила письмо от мужа. Лежит в госпитале в Свердловске, ранен легко и скоро приедет в отпуск. Нюра меня расцеловала и, смеясь, сказала: "Если бы ты бабам гадать стала, то и нужды бы вы не знали”. Я рассердилась и попросила ее никому о моем гадании не болтать. "Ладно, не буду, гадай только мне”, - обещала Нюра, и все же один раз она подсунула мне нежелательную клиентку.
Под Новый Год, в конце декабря, приехал на несколько дней Володя. Он состоял в комиссии по обследованию жизни эвакуированных семей летного комсостава. Он привез кое-какие продукты, и мы встретили Новый год сытно и весело. Налепили пельменей, тетя Оля испекла пирог с капустой. На столе стояла даже выпивка - спирт, разбавленный водой. Посторонних у нас как будто не было (кажется, пришла только Зинаида Ильинична). Только что сели за стол (обедать), явилась какая-то незнакомая женщина с узелком в руках, по-видимому, с яйцами. Маруся спросила, что ей нужно, и женщина ответила, что пришла к Анне Сергеевне, которая гадает. От злости и возмущения я грубо крикнула ей, что она ошибается, и я этим глупым делом не занимаюсь. Женщина робко сказала: "Я ведь не даром”, - и показала мне узелок. Выпроводили мы ее с трудом. Потом все смеялись, кроме меня, я очень злилась на Нюру. Впрочем, эта история имела и свой конец. Однажды, когда мы жили уже на другой квартире, у нас с Марусей не было табаку. Курить нам хотелось до отчаяния. Одна соседка сказала, что знает женщину, которая продает табак, и объяснила, как к ней дойти. Женщина, которая продавала табак, оказалась той, которая нас посетила под Новый год. Она, конечно, нас узнала и сказала, что даст нам стакан самосада, если я ей погадаю. Мы с Марусей переглянулись, и я решительно взяла колоду карт и стала гадать за табак (слишком велико было искушение). Правда, деньги за стакан табаку мы все же, несмотря на протест хозяйки, ей оставили.
В конце декабря в сельсовет зашел начальник дорожного отдела при Мишинском райисполкоме и спросил у председательши, не знает ли она кого-нибудь из эвакуированных инженеров.”Через месяц я ухожу на фронт, и мне нужен заместитель”,-сказал он. Моя начальница указала на меня. Я очень не прочь была уйти от работы в сельсовете, но честно заявила, что о дорожном строительстве и ремонте дорог имею весьма туманное представление. Начальник доротдела сказал:”За месяц я всему вас научу”,- и я согласилась на переход. Когда я покидала сельсовет, моя начальница, в общем-то очень добродушная женщина, сказала:”В доротделе тебе работать будет хорошо - выгодно. Конь вывезет”. Я не очень представляла, как меня будет вывозить конь. Маруся смеялась:”Конь вывез бы любого, только не тебя”,-что оказалось правдой. Начальник доротдела ушел на фронт не через месяц, а через неделю, срочно сдав мне весь инвентарь дорожного отдела, включая старого, но все же довольно бодрого коня, который находился в общей для исполкоме конюшне под присмотром конюха, еще более старого и хилого, чем конь. Откровенно говоря, когда начальник доротдела дал мне на подпись список инвентаря, в котором числился конь, я испугалась, подумав, куда я дену это прекрасное животное. Итак, я была назначена и.о. начальника доротдела. Весь штат: я и конюх. Другой, чем я человек, наверно был бы доволен, а я тут же побежала к председателю исполкома, что бы заявить ему, что с дорожными делами совсем незнакома.”Ничего, подучитесь”,- равнодушно сказал мне председатель. Правда через неделю он прислал мне техника-дорожника. Это был молодой человек, лет 28-29, очень приятной наружности. Мне он понравился, хотя был он будто 2 года в заключении. За что он сидел, я его не спросила. Осведомилась только, знаком ли он с дорожным строительством. Он ответил, что кончил дорожный техникум. Я была очень довольна, и уже строила план совместных поездок по колхозам. Но все вышло иначе. Через 2 дня, в субботу, мой техник попросил у меня ключ от комнаты доротдела, объяснив свою просьбу тем, что он хочет познакомиться с инструкциями по дорожному делу. Я, конечно, дала. В понедельник же обнаружила пропажу, целый рулон цветного холста, по-видимому, предназначенного для штор (в субботу этот сверток лежал на месте в шкафу). Когда я прямо намекнула технику, что шторы мог взать только он, так как уборщица была больна, и второй ключ от отдела имела только она, мой техник довольно нагло заявил: ”Что вы беспокоитесь, ведь в инвентаризационном списке этот холст не числится!” Я все же побежала к председателю и заявила, что в доротделе произошла кража, украдено около 10 метров материала для штор. На другое утро мой помощник не пришел, куда-то сбежал. Во всей этой истории я только проиграла. Очень скоро мне в начальники прислали Галину Гаеву, очень красивую женщину из эвакуированных, у которой было двое детей и, по-видимому, большой покровитель (муж Галины погиб на фронте в первые дни войны). Гаева, по-видимому, меня сразу невзлюбила. Так часто люди не любят тех, кого спихивают с приличного места работы.
А старый конь действительно стал вывозить ее из нужды. Причем конюх отнесся к ней с куда большим уважением, чем ко мне. Помню, еще до прихода Гаевой, мне нужно было поехать в один колхоз, посмотреть там мост и дать председателю колхоза подписать распоряжение райисполкома, чтобы в марте этот мост был починен. Мне предстояло также осмотреть этот мост, но так как доподлинно было известно, что две сваи его основательно прогнили, поручение не казалось мне трудным. С собой я взяла 500 г хлеба, который по дороге съела. В колхоз я приехала днем, но пока вместе с председателем ходила осматривать мост и с трудом заставила его расписаться в распоряжении, день стал склоняться к вечеру. На ночлег председатель устроил меня в избе старика-колхозника, по совместительству водомерщика, коня моего отвели в колхозную конюшню, где его распрягли и покормили. Я очень проголодалась и попросила старуху-хозяйку продать мне поллитра молока. Хозяйка сердито заявила, что молока у нее на продажу "нема, если тилько на обмен”. Я рассердилась и невольно воскликнула: ”Так я очень голодная!” И тут моя старуха необычно ласково объявила: ”Так сидай с нами вечерять”. Накормили меня вдоволь и шанежками, и картошкой с молоком. Накормили и утром. Наелась уже куда больше, чем поллитра молока. Хозяева оказались и добрыми, и не скупыми - просто дурацкая солидарность с другими, не желающими брать обесцененные войной деньги. На другой день не утром, а часов в 12, мне привели коня, покормленного и запряженного в телегу. Думаю, за свой корм ему пришлось поработать. Вспоминая этот случай, я догадывалась, как конь Гаевой ее и конюха вывозит.
В начале января наш дед-хозяин объявил, что собирается жениться и просит нас освободить квартиру.”Сергеевна, ты не торопись, подыщи что-нибудь, тогда переедешь”,-сказал он Марусе. Мы очень расстроились, зная, что нашей большой семье не очень-то легко будет найти квартиру. Но уже через 3-4 дня Маруся пришла из госпиталя очень радостная. Одна из санитарок предложила ей целый дом и притом в центре Мишкино. Она сказала, что после извещения о гибели мужа она с сынишкой будет жить у матери, и дом остается пустым. Приютивший нас дом оказался отличным - из трех комнат и сеней. Вход из сеней в большую кухню с русской печью и дополнительной плитой. Две другие комнаты, смежные, отапливались железной круглой печкой. Дровами лесник нас обеспечил основательно и довольно дешево. Вся семья наша разместилась с удобствами. В маленькой комнате - тетя Оля и Леша, во- второй - бабушка и Маруся. В кухне на кровати - я с Наташей, на печке - Женя. Только бы жить, да радоваться.
В марте снова приехал Володя. Эвакуированным семьям ВВС привезли повидло, по 2 кг на человека, сало и еще что-то съестное.
На 8 марта мы пригласили гостей. Пришли врач-хирург Гончарова, какой-то военный из комиссии и Гаева (Маруся решила нас сблизить). Гаеву уговорили спеть, так как я знала, что у нее чудесный голос. Она спела:
Присядь-ка рядом,что-то мне не спится,
Письмо в Москву я другу написал.
Письмо в Москву,в далекую столицу,
Которой я ни разу не видал.
Сидели часов до 12, было довольно весело. Потом, когда гости разошлись, мы с Марусей вышли погулять, а Володя пошел провожать Гончарову и Гаеву. Ночь была чудесная, ясная и мороз небольшой. Маруся жаловалась мне на Володю, говорила, что у него с Гончаровой давний роман и что он, наверное, придет только утром. Она была очень расстроена. К счастью, она ошиблась, Володя вернулся быстро. После его отъезда началось у нас ночное паломничество в сени, где Маруся поставила бочонок с повидлом. Как только все укладывались спать и наступала тишина, бабка, Евгения Ильинична, кряхтя, поднималась и отправлялась в "туалет”, который, конечно, был во дворе. Как только она возвращалась, с печки соскакивал Женя и тоже выбегал в сени. Утром у бочки с повидлом отмечались явные следы в виде упавших на пол капель повидла. Тетя Оля страшно возмущалась. но Маруся ее успокаивала:”Ну и пусть едят, вы, тетя Оля и Аня, тоже ешьте и детям давайте - повидла много, а если станет жарко, оно скиснет”.
В апреле, когда потеплело, наш Женя стал частенько убегать на мишкинский вокзал, где добрые буфетчицы в столовой для транзитных пассажиров подкармливали его манной кашей, сваренной на воде. Иногда Женя брал с собой котелок и приносил эту кашу домой. Тетя Оля вливала в эту кашу 2-3 ложки молока, и она становилась по тому времени очень даже вкусной. Однажды Женя привел к нам ленинградского мальчика - Володю, бесприютного и голодного, которого встретил на вокзале. Володя рссказал Жене, что удрал из детского дома, где кормили одной мерзлой картошкой и в помещении был холод, как на улице. Володя был эвакуирован со своим классом, но потом их всех почти разъединили, направив в разные детские дома. Мать и отец Володи были на фронте, а бабушка осталась в Ленинграде. Тетя Оля и Маруся встретили мальчика ласково, и он некоторое время жил у нас. Маруся выхлопотала для него детскую карточку, и в райисполкоме ей пообещали, что мальчика устроят в ФЗУ, где ему будет хорошо.
Скоро я поняла, что работать с Гаевой я не смогу, и поэтому написала в Гипроводхоз Челябинска письмо с просьбой принять меня на работу по специальности. Гаева, которую прекрасно вывозила из всех бед доротделовская лошадь, подстроила мне пакость. Перед первомайскими праздниками всем выдавали дополнительные талоны на муку (кажется по 100 г на человека). Уже вечером, перед выдачей Гаева дала мне талон на этот праздничный хлеб. Я на него и не взглянула. Утром, взяв такой же талон у Маруси, я после работы пошла получать. Муку выдавали не в том магазине, где мы - эвакуированные - получали хлеб, а в общем. Давка была ужасная. После праздников, когда я пришла в отдел, Гаева, холодно ответив на мое приветствие, заявила: ”Я вынуждена подать на Вас в суд”. С ужасом взглянув на нее, я спросила: ”За что?” " Вы получили по талону на двух иждивенцев, а у Вас только один ребенок”. Я уверяла ее, что совсем не рассматривала талон, но Гаева довела меня до истерики, и я убежала с работы домой. К "счастью” у меня оказалась высокая температура, и я 5 дней не ходила на работу. За это время Маруся ходила к секретарю райкома партии С., который в противоположность председателю исполкома часто становился на защиту эвакуированных. Он обещал ей разобраться. В результате Гаева получила выговор за то, что сама представила неверные сведения о своем сослуживце. Во всяком случае, когда я пришла на работу, Гаева мне не грозила судом, но была зла и нелюбезна. Я до сих пор думаю, что она нарочно подстроила мне эту пакость, впрочем может быть я и ошибаюсь. К моему неудовольствию, получается, что, описывая время эвакуации, я слишком много пишу о себе. Так выходит, потому что это время я жила с Марусей, и были у нас общие трудности и общие беды.
Наступала весна, нужно было достать 3-4 ведра картошки для посева. Нам посоветовали пойти к одной хозяйке, жившей недалеко от госпиталя. Говорили, что у нее полный подпол картошки, которая уже начинает цвести. Мы пошли. Хозяйка, еще не старая женщина, с очень несимпатичным лицом (похожая на крысу), нам объявила: ”Только за одежку. Вашими деньгами я уже могу всю хату обклеить”. Мы с Марусей переглянулись и ушли, нам эта женщина была противна, и хотя мы и имели кое-что на обмен, но картошку достали у других людей. Участок, выделенный нам для посева, находился недалеко от госпиталя. Я, Маруся и Женя с трудом вскопали этот участок и посадили картошку, которую впоследствии украли еще молодой.
В начале мая наша хозяйка нас выселила. Помню, иду с работы, а мне навстречу бежит маленький Леша и издали кричит: ”А нас выселили!” Прихожу и вижу - наши вещи стоят на дворе, а на ящике со скорбным, недовольным выражением на лицах сидят Евгения Ильинична и возмущенная тетя Оля. Хозяйка, правда, предупреждала Марусю о том, то она вышла замуж и снова будет жить в своем доме, но обещала ждать, пока мы не подыщем себе новую квартиру. Я сразу побежала в госпиталь сообщить о нашем выселении, и Маруся тут же пошла к секретарю горкома партии - очень порядочному и доброму человеку. К председателю исполкома обращаться было бесполезно, он чаще становился на сторону местных. Нам в этот же день выделили большую комнату в двухэтажном коммунальном доме. В комнате не было печки, только плита, и разместились мы в ней с трудом.
Скоро мне пришел вызов из Гипроводхоза г.Челябинска. С Марусей мы договорились, что если я хорошо устроюсь, то она с семьей ко мне переедет. Гаева отпустила меня охотно, и я в начале июня 1942 г. уехала в Челябинск, оставив на время мою Наташу на попечение тети Оли. В Челябинске я устроилась не в Гидроводхоз, а в Геологическое управление - заведующей лабораторией. Мне дали комнату и устроили Наташу в детский сад. Я была в восторге, хотя и преждевременно. Выделенная мне комната была почти без печки, ее обогревал только узенький, не шире 10-15 см, угол печи. Приехав в Мишкино за Наташей, я уверяла Марусю, что в Челябинске она может найти и хорошую работу, и квартиру. Маруся сказала, что сначала она пришлет ко мне Женю, чтобы я устроила его в челябинскую школу. В мишкинской школе он вступил в конфликт с учительницей литературы, как-то громогласно сделав ей такое замечание: ”Моя мама говорит, что надо говорить, что не бабочки п/о/рхают, а бабочки порх/а/ют. С того самого замечания учительница его невзлюбила, и он стал часто пропускать занятия, да и компанию себе завел подозрительную. Надо сказать, что, доверяя мне Женю, Маруся оказалась крайне наивной и совсем не подозревала, какой я тогда была беспомощной , инертной, неприспособленной и отчасти даже ленивой. Я и сама-то была как плющ. Женя приехал ко мне в конце августа. Я записала его в школу, но он туда не ходил, простаивая в очереди за обедом для эвакуированных детей или в магазинах за суфле из сои, каждый раз уверяя меня, что скоро будет посещать школу, но сперва познакомится с городом. О жизни моей в ту пору следовало бы написать особо, но это было бы только обо мне. Вскоре мы все трое завшивели, так что заведующая детским садом предложила мне оставить Наташу на круглосуточное.
В начале ноября за своей семьей приехал Владимир Васильевич Пузицкий. Я провожала всех их на челябинском вокзале. Было мне грустно и немного обидно, хотя я понимала, что Володя не мог взять еще один пропуск на сестру жены. Или не хотел? Во всяком случае неспроста мне Маруся шепнула:”Я поставила Володе условие, чтобы он забрал Евгению Ильиничну в Москву, где она будет жить с Фаней”. Пузицкие не сразу поехали в Москву, некоторое время они жили в Арзамасе и в пос. Левашово.
О жизни ее в этих местах я знаю мало. Как будто там ей было легче, чем в Мишкино, да и к Москве ближе. Рассказывала она, что под Новый 1943 год, будучи вольнонаемной (она работала в лаборатории госпиталя), она очень рассчитывала на хороший паек и, к великому своему разочарованию, получила только бутылку шампанского. Она отнесла эту бутылку домой и побежала к знакомым, чтобы занять немножко муки (в доме ничего не было, кроме картошки), когда вернулась, увидела, что пьяными были все трое - Женя, тетя Оля и маленький Леша. Когда же она стала работать в госпитале в Левашово, где главным врачом был Володя, жизнь ее стала намного легче.
В дальнейшие годы, хотя в ее жизни были и тяжелые дни и утраты, она все же была душой своей семьи, любима окружающими ее людьми, уважаема на работе, и смерть ее в 1975 г. оплакивалась не только ее близкими.