Алексей
(воспоминания А.В. Пузицкого)
Я родился 21 декабря 1937 года в Кяхте. Отец служил врачом в пограничном госпитале, мама работала в лаборатории госпиталя. Уехали из Кяхты в Москву после ареста отца, обвиненного в троцкизме. Брат Женя пишет:
"В Кяхте родился мой брат Алексей, роддомом был военный госпиталь. Помню, принесли его в пуховом розовом одеяле. Вскоре, летом 1938 г., отца арестовали «как троцкиста и японского шпиона». Начались у нас тяжелые времена. Из военного городка, где мы имели отдельную однокомнатную квартиру в кирпичном корпусе, в одном из тех, которые (как, впрочем, и весь военный городок в 2-3 км. от Кяхты) построили еще до революции, нас выселили в Кяхту. Мать к тому времени работала в городской амбулатории и ее лаборантка Мария Плюснина, сжалившись над ней, пустила нас жить в ее небольшой квартирке в центре Кяхты. Прожили мы там месяца 2-3, а затем получили разрешение уехать в Москву.
Ехали трудно, у матери пропало молоко, проводник ходил по вагонам и выпрашивал сгущенку для грудного брата. Так и доехали до Москвы через 8-9 дней".
Себя помню лет с трех. Помню детский сад под Москвой и начало войны.
Помню бомбежки и бомбоубежища, бегство в которые по воздушной тревоге воспринимал как развлечение и торопил мать: «Скорей, скорей». Помню появление отца в бомбоубежище, вернувшегося с фронта из командировки. Почему-то запомнились кровавые ссадины на его лбу.
Мои воспоминания о Челябинске скудны. Помню буйную бузину в палисаднике дома лесника, затем неуютную холодную комнату в Мишкино. Печь сильно дымила и спастись можно было лишь лежа на холодном полу. Помню детский сад и себя на горшке рядом с Наташей, дочкой А.С. Голода не помню, в саду кормили. Дома с едой было плоховато, оладьи из картофельных очисток и мерзлой картошки помню до сих пор.
Следующее переселение в Арзамас. Длинный коридор с выходящими в него дверцами печей около комнат. По коридору бегают дети, я быстро подружился с мальчиком. У него дома был потрясен вкусом колбасы и еще чего-то вкусного, как оказалось – торта.
Папа мальчика был снабженец и его семья жилу гораздо сытней нашей. На вопрос, что самое вкусное, я с тех пор к удивлению домашних отвечал – «толт».
Светлые воспоминания о Левашово, под Костромой, куда нас вызвал отец, ставший начальником госпиталя в этой деревне. Основное здание госпиталя было в школе, а дополнительные палаты для раненых – большие землянки - были построены легкоранеными. Жили мы в маленьком доме на краю села, рядом с ржаным полем. Вольная деревенская жизнь вмести с соседскими мальчишками и девчонками. Беготня по ржи, и только родство с начальником госпиталя спасло меня от взбучки бригадира. Первый интерес к соседской девчонке, которую мы с приятелем уговорили показать нам нечто интересное на песочке возле речки. Были застуканы взрослыми и тоже избежали взбучки. Дома сделали вид, что ничего не знают. Семье выделили на праздник маленького поросенка. Началась новая жизнь. Поросенок жил вначале дома, потом переехал в хлев, пристроенный к дому. Кормление его входило в мои обязанности. Но когда оно выросло и превратилось в громадную свинью Розу, кормили мы ее с мамой с большой опаской. Я держал лампу, а мама на веревке спускала миску в загон. Однажды к нашему ужасу Роза вырвалась из хлева и забралась в яму уборной, примыкающей к хлеву. Пришлось звать на помощь знакомого санитара из госпиталя. Как он ее выудил, я не представляю. Очень долго отмывали, я не участвовал. Этот же санитар зарезал нашу Розу и приготовил колбасы и окорока, висевшие в доме. Я их видеть не мог и плакал. Свинину долгое время не ел.
Потрясли похороны двух раненых, отравившихся какими-то трубчатыми растениями. С оркестром и ружейным салютом. Находили с мальчишками какие-то пули, кидали их в костер, к счастью они не взрывались.
Однажды зимой на замерзшем пруду местный мальчишка посоветовал мне прокатиться на блестящей ледяной полосе, очень скользкой по его словам. Я разбежался и оказался в воде. Это была слегка замерзшая полынья. Как выбрался и не утонул, не знаю. Прибежал домой весь оледеневший. Мать оттирала меня водкой и, кажется, заставила выпить. Обошлось.
Новоконюшенный
Отец в 43 уехал на фронт, в госпиталь воздушной армии Вершинина. Мы же вернулись в Москву. В свою старую квартиру на Новоконюшенном переулке, с замерзающим водопроводом, получением по ордерам дров на дровяном складе (угол Плющихи и Долгого переулка). Мальчишеская жизнь во дворе была наполнена войной, восхищением огромными аэростатами, которые проносили девушки ПВО. Аэростаты запускались в вечернее время с Девички. Рассказывали о страшном случае, когда вынырнувший из-за угла грузовик напугал девушек и те бросились врассыпную, бросив веревки аэростата. Лишь одна не успела отцепиться и взвилась вверх с баллоном. Какой-то офицер стал стрелять по аэростату и, кажется, попав, спас ее. Часто приходилось стоять в длиннющих очередях за хлебом, зажав в кулаке хлебные карточки. На ладони чернильным карандашом активисты очереди записывали номер. Самым страшным было потерять карточки и мне они доверялись не всегда. Других продуктов я не получал по малости. Дровишки возил на саночках, вместе с Женей.
Во дворе жил уголовник Виктор Волков и среди мальчишек в моде была блатная романтика. Финки и бритвы считались грозным оружием. В сарае Виктор часто воспитывал мелких. Как-то я попробовал там портвейн. Бог меня спас тогда от печального будущего. У уголовника был брат, старше меня лет на пять. Чтобы показать себя я попытался залезть к нему в карман и получил увесистую оплеуху. Мгновенно понял, что лезть в карманы нехорошо. А мог бы одобрить и начать учить этому ремеслу. Одна хорошая оплеуха в нужный момент просветляет на всю жизнь.
Во дворе было раздолье, в палисадниках цвела сирень, росли цветы и за сараями было масса укромных уголков для пряток, казаков-разбойников, штандера, лапты, чижика, забыл название игры лохматой тряпкой с камешком внутри, которую нужно было подкидывать ногой, и игр на деньги: вышибалу, пристенок. Высшим удовольствием было катать железный обруч от колеса грузовика при помощи проволочной вилки с ручкой. Обруч катился с восхитительным визгом на всю улицу. Делали из подшипников и обрезков доски самокаты.
На буфере трамвая можно было доехать до пляжа на Москве-реке, около Бородинского метромоста. Занятая мать не могла контролировать наши походы. Лет шести-семи я сам научился плавать, подражая приятелям. Однажды ехал на подножке закрытой двери трамвая. Тогда у трамваев были двери с двух сторон. На остановке вдруг два человека схватили меня и потащили в отделение милиции. Пришлось ждать появление матери и освобождения. Блюла тогдашняя милиция порядок. Нагоняя дома не помню, но на трамваях больше не катался.
Зимой консервные банки заменяли шайбы, а клюшки изготавливались из проволоки. Переулки покрывались укатанным снегом и высшим шиком было на повороте ухватиться проволочным крючком за борт грузовика и катить как можно дальше. Опасности при этом: взбучка от шофера или внезапный камень на дороге. На чердаке я нашел старые коньки «Нурмис». Это плоская пластина с треугольником спереди. Крепились они к валенкам веревками и затягивались палками. С такими коньками жизнь преобразилась. За грузовиком совсем другая езда для всех мальчишек двора. Коньки выдержали недолго. Еще у кого-то были коньки «снегурки». Вместо треугольника у них спереди был завиток. Правда, от коньков рвались самодельные галоши на валенках, склеенные из автокамер.
Женя дружил с одноклассником Армандом Хаммером, сыном американского миллионера Хаммера и русской балерины, на которой он женился при НЭП-е. Она почему-то не уехала с ним в Америку. Во время войны Хаммер помогал семье и я попробовал американскую колбасу из банки и еще какие-то вкусности.
Добрым ангелом моим была тетя Оля. Многие неприятности меня миновали, видимо, благодаря ее ненавязчивой опеке. Мать была очень занята. Не могу припомнить каких-то воспитательных мероприятий. Как-то все шло само собой.
Символом тех лет была черная тарелка репродуктора с голосом Левитана и музыкой струнных оркестров, песнями Руслановой, Бунчикова, Утесова. Салюты ходили смотреть на Крымский мост. В Долгом переулке был кинотеатр, в который мы «тырились» мимо контролера. Смотрели фильм «Бравый солдат Швейк» с песенкой: «Сосиски с капустой я очень люблю», «Серенада солнечной долины» и др. На «Тарзана» (сразу после войны) я «тырился» раз десять. Однажды напугал контролера, лез по водосточной трубе на второй этаж, он меня застукал, труба оборвалась и я свалился. Без последствий и взбучки.
Конец войны весь двор встретил на Крымском мосту. Салют в честь Победы. Говорили о встрече Жукова по устланному коврами Садовому кольцу. Больших праздничных застолий во дворе и пьянства не помню. Жили все бедно. Жукова по коврам не встретили.
Наша хорошая знакомая, немка, в квартире которой мы попали под бомбежку, Евгения Иосифовна, давала мне уроки немецкого. Не бог весть что, но тяга к немецкому сохранилась на всю жизнь и определила во многом потом мою судьбу.
В квартире у Евгении Иосифовны стоял тяжелый запах. Умирал ее сын, раненый летчик. Может поэтому и недолгими были эти уроки. Школа
1 сентября сам пошел в школу № 37, за Плющихой. Первую учительницу запомнил по первому уроку. Она к нашему восхищению нарисовала вначале на доске круг, добавила несколько линий вокруг, рассказывая какие-то истории об озере, тропинках, еще о маленьком озере, тропинках... И вдруг на доске появилась птица с перьями, хвостом и головой. Мы были потрясены и дружба с ней была неизбежна. В школу мне т. Оля давала кусок хлеба, чуть посыпанного толченым сахаром – большим дефицитом тогда. Чай пили с сахарином, сладковато-горький вкус которого помню до сих пор. Однажды в проходном дворе к школе у меня какой-то парень, старше меня, отобрал мой завтрак. На следующий день меня провожал старший брат и мы надеялись встретить гада. Сейчас я думаю, что он был просто голоден.
В школе выделяли по очереди ордера на одежду и обувь. Мне как сыну военного ничего не выделяли. Отец ведь высылал аттестат, т.е. часть получки, но на рынках вещи и еда стоили бешеные деньги, да еще и жестко преследовалась спекуляция. Спасали карточки и ордера (вещевые карточки). Потеря или кража карточек были трагедией. Спасали, конечно, соседи, но они и сами жили впроголодь. Я не терял никогда карточки. И не помню такого в нашей семье. А у соседей и женщин в очередях это случалось. Однажды в школе все-таки нам дали талон на галоши. Новенькие, блестящие, красоты необыкновенной и так чудно пахли.
В кино пошли «трофейные фильмы» про чудную чужую жизнь и приключения. Наш «Подвиг разведчика» смотрел раз десять. Очарование от слова «разведчик» сохранил на многие годы. Символы детства живут долго. «Пятнадцатилетний капитан» с его чудесной песней и многие другие фильмы тех лет, где побеждало добро и честность, не оставили следа от блатной романтики.
Учился хорошо, получал похвальные грамоты, не хулиганил и уроков не прогуливал. Дружил с одноклассниками. Школа была мужская. С девочками почти не пересекались. Только с соседками по двору. Был даже слегка влюблен в соседку со второго этажа соседнего дома.
Тогда немецкий язык в школе изучали с третьего класса и я сразу же вышел в отличники, щеголяя артиклями и некоторым запасом слов.
Я родился 21 декабря 1937 года в Кяхте. Отец служил врачом в пограничном госпитале, мама работала в лаборатории госпиталя. Уехали из Кяхты в Москву после ареста отца, обвиненного в троцкизме. Брат Женя пишет:
"В Кяхте родился мой брат Алексей, роддомом был военный госпиталь. Помню, принесли его в пуховом розовом одеяле. Вскоре, летом 1938 г., отца арестовали «как троцкиста и японского шпиона». Начались у нас тяжелые времена. Из военного городка, где мы имели отдельную однокомнатную квартиру в кирпичном корпусе, в одном из тех, которые (как, впрочем, и весь военный городок в 2-3 км. от Кяхты) построили еще до революции, нас выселили в Кяхту. Мать к тому времени работала в городской амбулатории и ее лаборантка Мария Плюснина, сжалившись над ней, пустила нас жить в ее небольшой квартирке в центре Кяхты. Прожили мы там месяца 2-3, а затем получили разрешение уехать в Москву.
Ехали трудно, у матери пропало молоко, проводник ходил по вагонам и выпрашивал сгущенку для грудного брата. Так и доехали до Москвы через 8-9 дней".
Себя помню лет с трех. Помню детский сад под Москвой и начало войны.
Помню бомбежки и бомбоубежища, бегство в которые по воздушной тревоге воспринимал как развлечение и торопил мать: «Скорей, скорей». Помню появление отца в бомбоубежище, вернувшегося с фронта из командировки. Почему-то запомнились кровавые ссадины на его лбу. Мои воспоминания о Челябинске скудны. Помню буйную бузину в палисаднике дома лесника, затем неуютную холодную комнату в Мишкино. Печь сильно дымила и спастись можно было лишь лежа на холодном полу. Помню детский сад и себя на горшке рядом с Наташей, дочкой А.С. Голода не помню, в саду кормили. Дома с едой было плоховато, оладьи из картофельных очисток и мерзлой картошки помню до сих пор.
Следующее переселение в Арзамас. Длинный коридор с выходящими в него дверцами печей около комнат. По коридору бегают дети, я быстро подружился с мальчиком. У него дома был потрясен вкусом колбасы и еще чего-то вкусного, как оказалось – торта.
Папа мальчика был снабженец и его семья жилу гораздо сытней нашей. На вопрос, что самое вкусное, я с тех пор к удивлению домашних отвечал – «толт».
Светлые воспоминания о Левашово, под Костромой, куда нас вызвал отец, ставший начальником госпиталя в этой деревне. Основное здание госпиталя было в школе, а дополнительные палаты для раненых – большие землянки - были построены легкоранеными. Жили мы в маленьком доме на краю села, рядом с ржаным полем. Вольная деревенская жизнь вмести с соседскими мальчишками и девчонками. Беготня по ржи, и только родство с начальником госпиталя спасло меня от взбучки бригадира. Первый интерес к соседской девчонке, которую мы с приятелем уговорили показать нам нечто интересное на песочке возле речки. Были застуканы взрослыми и тоже избежали взбучки. Дома сделали вид, что ничего не знают. Семье выделили на праздник маленького поросенка. Началась новая жизнь. Поросенок жил вначале дома, потом переехал в хлев, пристроенный к дому. Кормление его входило в мои обязанности. Но когда оно выросло и превратилось в громадную свинью Розу, кормили мы ее с мамой с большой опаской. Я держал лампу, а мама на веревке спускала миску в загон. Однажды к нашему ужасу Роза вырвалась из хлева и забралась в яму уборной, примыкающей к хлеву. Пришлось звать на помощь знакомого санитара из госпиталя. Как он ее выудил, я не представляю. Очень долго отмывали, я не участвовал. Этот же санитар зарезал нашу Розу и приготовил колбасы и окорока, висевшие в доме. Я их видеть не мог и плакал. Свинину долгое время не ел.
Потрясли похороны двух раненых, отравившихся какими-то трубчатыми растениями. С оркестром и ружейным салютом. Находили с мальчишками какие-то пули, кидали их в костер, к счастью они не взрывались.
Однажды зимой на замерзшем пруду местный мальчишка посоветовал мне прокатиться на блестящей ледяной полосе, очень скользкой по его словам. Я разбежался и оказался в воде. Это была слегка замерзшая полынья. Как выбрался и не утонул, не знаю. Прибежал домой весь оледеневший. Мать оттирала меня водкой и, кажется, заставила выпить. Обошлось.
Новоконюшенный
Отец в 43 уехал на фронт, в госпиталь воздушной армии Вершинина. Мы же вернулись в Москву. В свою старую квартиру на Новоконюшенном переулке, с замерзающим водопроводом, получением по ордерам дров на дровяном складе (угол Плющихи и Долгого переулка). Мальчишеская жизнь во дворе была наполнена войной, восхищением огромными аэростатами, которые проносили девушки ПВО. Аэростаты запускались в вечернее время с Девички. Рассказывали о страшном случае, когда вынырнувший из-за угла грузовик напугал девушек и те бросились врассыпную, бросив веревки аэростата. Лишь одна не успела отцепиться и взвилась вверх с баллоном. Какой-то офицер стал стрелять по аэростату и, кажется, попав, спас ее. Часто приходилось стоять в длиннющих очередях за хлебом, зажав в кулаке хлебные карточки. На ладони чернильным карандашом активисты очереди записывали номер. Самым страшным было потерять карточки и мне они доверялись не всегда. Других продуктов я не получал по малости. Дровишки возил на саночках, вместе с Женей.
Во дворе жил уголовник Виктор Волков и среди мальчишек в моде была блатная романтика. Финки и бритвы считались грозным оружием. В сарае Виктор часто воспитывал мелких. Как-то я попробовал там портвейн. Бог меня спас тогда от печального будущего. У уголовника был брат, старше меня лет на пять. Чтобы показать себя я попытался залезть к нему в карман и получил увесистую оплеуху. Мгновенно понял, что лезть в карманы нехорошо. А мог бы одобрить и начать учить этому ремеслу. Одна хорошая оплеуха в нужный момент просветляет на всю жизнь.
Во дворе было раздолье, в палисадниках цвела сирень, росли цветы и за сараями было масса укромных уголков для пряток, казаков-разбойников, штандера, лапты, чижика, забыл название игры лохматой тряпкой с камешком внутри, которую нужно было подкидывать ногой, и игр на деньги: вышибалу, пристенок. Высшим удовольствием было катать железный обруч от колеса грузовика при помощи проволочной вилки с ручкой. Обруч катился с восхитительным визгом на всю улицу. Делали из подшипников и обрезков доски самокаты.
На буфере трамвая можно было доехать до пляжа на Москве-реке, около Бородинского метромоста. Занятая мать не могла контролировать наши походы. Лет шести-семи я сам научился плавать, подражая приятелям. Однажды ехал на подножке закрытой двери трамвая. Тогда у трамваев были двери с двух сторон. На остановке вдруг два человека схватили меня и потащили в отделение милиции. Пришлось ждать появление матери и освобождения. Блюла тогдашняя милиция порядок. Нагоняя дома не помню, но на трамваях больше не катался.
Зимой консервные банки заменяли шайбы, а клюшки изготавливались из проволоки. Переулки покрывались укатанным снегом и высшим шиком было на повороте ухватиться проволочным крючком за борт грузовика и катить как можно дальше. Опасности при этом: взбучка от шофера или внезапный камень на дороге. На чердаке я нашел старые коньки «Нурмис». Это плоская пластина с треугольником спереди. Крепились они к валенкам веревками и затягивались палками. С такими коньками жизнь преобразилась. За грузовиком совсем другая езда для всех мальчишек двора. Коньки выдержали недолго. Еще у кого-то были коньки «снегурки». Вместо треугольника у них спереди был завиток. Правда, от коньков рвались самодельные галоши на валенках, склеенные из автокамер.
Женя дружил с одноклассником Армандом Хаммером, сыном американского миллионера Хаммера и русской балерины, на которой он женился при НЭП-е. Она почему-то не уехала с ним в Америку. Во время войны Хаммер помогал семье и я попробовал американскую колбасу из банки и еще какие-то вкусности.
Добрым ангелом моим была тетя Оля. Многие неприятности меня миновали, видимо, благодаря ее ненавязчивой опеке. Мать была очень занята. Не могу припомнить каких-то воспитательных мероприятий. Как-то все шло само собой.
Символом тех лет была черная тарелка репродуктора с голосом Левитана и музыкой струнных оркестров, песнями Руслановой, Бунчикова, Утесова. Салюты ходили смотреть на Крымский мост. В Долгом переулке был кинотеатр, в который мы «тырились» мимо контролера. Смотрели фильм «Бравый солдат Швейк» с песенкой: «Сосиски с капустой я очень люблю», «Серенада солнечной долины» и др. На «Тарзана» (сразу после войны) я «тырился» раз десять. Однажды напугал контролера, лез по водосточной трубе на второй этаж, он меня застукал, труба оборвалась и я свалился. Без последствий и взбучки.
Конец войны весь двор встретил на Крымском мосту. Салют в честь Победы. Говорили о встрече Жукова по устланному коврами Садовому кольцу. Больших праздничных застолий во дворе и пьянства не помню. Жили все бедно. Жукова по коврам не встретили.
Наша хорошая знакомая, немка, в квартире которой мы попали под бомбежку, Евгения Иосифовна, давала мне уроки немецкого. Не бог весть что, но тяга к немецкому сохранилась на всю жизнь и определила во многом потом мою судьбу.
В квартире у Евгении Иосифовны стоял тяжелый запах. Умирал ее сын, раненый летчик. Может поэтому и недолгими были эти уроки. Школа
1 сентября сам пошел в школу № 37, за Плющихой. Первую учительницу запомнил по первому уроку. Она к нашему восхищению нарисовала вначале на доске круг, добавила несколько линий вокруг, рассказывая какие-то истории об озере, тропинках, еще о маленьком озере, тропинках... И вдруг на доске появилась птица с перьями, хвостом и головой. Мы были потрясены и дружба с ней была неизбежна. В школу мне т. Оля давала кусок хлеба, чуть посыпанного толченым сахаром – большим дефицитом тогда. Чай пили с сахарином, сладковато-горький вкус которого помню до сих пор. Однажды в проходном дворе к школе у меня какой-то парень, старше меня, отобрал мой завтрак. На следующий день меня провожал старший брат и мы надеялись встретить гада. Сейчас я думаю, что он был просто голоден.
В школе выделяли по очереди ордера на одежду и обувь. Мне как сыну военного ничего не выделяли. Отец ведь высылал аттестат, т.е. часть получки, но на рынках вещи и еда стоили бешеные деньги, да еще и жестко преследовалась спекуляция. Спасали карточки и ордера (вещевые карточки). Потеря или кража карточек были трагедией. Спасали, конечно, соседи, но они и сами жили впроголодь. Я не терял никогда карточки. И не помню такого в нашей семье. А у соседей и женщин в очередях это случалось. Однажды в школе все-таки нам дали талон на галоши. Новенькие, блестящие, красоты необыкновенной и так чудно пахли.
В кино пошли «трофейные фильмы» про чудную чужую жизнь и приключения. Наш «Подвиг разведчика» смотрел раз десять. Очарование от слова «разведчик» сохранил на многие годы. Символы детства живут долго. «Пятнадцатилетний капитан» с его чудесной песней и многие другие фильмы тех лет, где побеждало добро и честность, не оставили следа от блатной романтики.
Учился хорошо, получал похвальные грамоты, не хулиганил и уроков не прогуливал. Дружил с одноклассниками. Школа была мужская. С девочками почти не пересекались. Только с соседками по двору. Был даже слегка влюблен в соседку со второго этажа соседнего дома.
Тогда немецкий язык в школе изучали с третьего класса и я сразу же вышел в отличники, щеголяя артиклями и некоторым запасом слов.
Лидия Леонидовна и мама (студентки)
Недалеко от нас на Плющихе жили Лапчинские, мамины давние друзья. Лидия Леонидовна и Вера Леонидовна, ее сестра. Еще чуть далее в старинном двухэтажном доме жили Барковские. Дядя Костя знал маму с молодости. Она, кажется, даже была в него влюблена когда-то. Лидия Леонидовна обладала потрясающим юмором, ее шутки вызывали хохот слушателей при непроницаемом выражении лица тети Лиды. История о двух скучающих тетках на базаре, рассказываемая с непередаваемым малорусским говорком: «Слышь, Оксана, куда ж земля девается, когда палка втыкается?» Или при виде верблюдов, нивесть каким образом попавших в Почеп в 18 году вместе с «зелеными»: «Як же они сиби пищу добивають? – Да мобудь копитом из-под снегу». Все жизненные рассказы тети Лиды были ироничны. Жизнь ее сложилась не очень счастливо. Муж ушел от нее, возможно из-за ее шуток. Выйдя замуж, на расспросы подруг на работе о муже, она на полном серьезе рассказывала: «Да ничего особенного, низенький, узкие влажные губки, длинный стелющийся нос». При полном сочувствии сослуживцев. Когда же подруги во время новогоднего вечера увидели, что ее муж нормальный мужик, они набросились на нее с упреками в обмане. Эта история стала известна мужу и он так и не забыл ее.
Лариса Сергеевна
Отец тети Лиды, священник отец Леонид, тоже был юмористом, даже в тяжких ситуациях. После ареста в тридцатые годы на пересылке к нему бросился знакомый дъячок с расспросами. Отец Леонид спросил, как дела у него. «Да ничего, жить можно, воды скольки хочешь, а хлеба – ни-ни».
Мы помирали от смеху, когда тетя Лида рассказывала о студенческих годах. Они жили в одной комнате на Плющихе втроем: мама, Лида и Лорца. Кровать была одна и спали на ней по очереди. Кто-то спал на столе и под столом. Голодное время студенчества в двадцатые годы мама и тетя Лида вспоминали со смехом.
Тетя Лора со сдержанной улыбкой аристократки. Она сохранила удивительную красоту и благородство.
Лорца закончила институт благородных девиц и любила повторять: «Максимум неудовольствия, которое может себе позволить воспитанная девушка, это слегка приподнять левую бровь».
Однажды в гости к ним приехал тот самый дъячок из Почепа. Его положили на столе и все три всю ночь умирали от смеху, глядя на свешивающуюся косичку дъячка. Он приехал искать правду в Москве. Корову реквизировали у него незаконно. Добился таки.
Однажды в гости к ним приехал тот самый дъячок из Почепа. Его положили на столе и все три всю ночь умирали от смеху, глядя на свешивающуюся косичку дъячка. Он приехал искать правду в Москве. Корову реквизировали у него незаконно. Добился таки.
Мирная жизнь
В парке Горького открылась выставка трофейного немецкого оружия. На площадках, набережной и в павильонах была выставлена почти вся техника немцев. Самолеты, танки, пушки, стрелковое оружие, кинжалы, награды, знамена. «Тигры» и «Пантеры» с пробоинами от снарядов. На все это можно было лазить, крутить рукоятки, поворачивать пушки. Мы пропадали на выставке многие дни.
Вскоре вернулся с фронта отец. Мы встречали его на Белорусском вокзале. Немецкие карамельки в ярких фантиках вызвали восторг всех друзей. Отец привез два ружья, одно вскоре унес утром куда-то. Он был назначен заместителем начальника поликлиники ВВС. Его ценил как хорошего терапевта-диагноста командующий воздушной армией Вершинин. Отец рассказывал о нескольких случаях удачного лечения Вершинина. Он вправду был хорошим врачом. Но не любил лечить домашних и самого себя. Вершинин, вернувшись в Москву, перевел и отца.
С приездом отца жизнь улучшилась. Впервые попробовал мороженное. Тетка с деревянным ящиком появилась на углу Новоконюшенного и академии Фрунзе. Пачка чего-то неизвестного стоила 12 рублей. Полпачки – 6 рублей. Побежал домой и выпросил деньги. Белое, холодное и очень вкусное. Лизали по очереди всем двором.
Жил довольно свободно. Отец принес армейские лыжи с ремнями под валенки и я катался по Девичке. Скоро стало на ней тесно и я выбрался на простор Москвареки. Решил дойти до Воробьевых гор и там покататься. Раньше я не заходил так далеко, а теперь, сокращая путь, пошел по правому берегу. Бог, видимо, спас и в этот раз от подледного плавания. Против Дорхимзавода какое-то чувство заставило меня остановится за метр от огромной, слегка припорошенной снегом полыньи от стекавших теплых вод завода. Вернувшись, дома ничего не сказал. Не хотел их расстраивать.
Новопесчаная
В 48 году отцу предложили новую квартиру из 3 комнат на Новопесчаной улице, на четвертом этаже нового дома. Я был не в восторге от расставания со школой и друзьями. Но в новой квартире была горячая вода и ванна. И балкон. И газ на кухне. Из ванной я не вылезал часами. Устраивал морские бои между мисками и наслаждался.
Пришел в новую школу к директору записываться. Но одет был слегка под блатного. Сапоги, белый плащ с поднятым воротником и кепка с маленьким козырьком. Чуб на глаза. Директор, Хрущев, очень хороший директор, испугался и сразу же отказал. Дома не поверили, ведь я хороший ученик и не хулиган. Пошла мама и все уладила. Так началась моя новая школьная жизнь в школе 151. Подружился с лучшим учеником класса Артюшковым Женей. Эта дружба продолжается по сей день.
На Новопесчаной жизнь была другая. Вокруг кипела стройка. Строили такие же как наш дом белые кирпичные четырехэтажки. Какие-то работы делали пленные немцы, вызывавшие у меня жалость. Их привозили каждое утро к нам во двор с охранником-солдатом, не мешавшим нам передавать немцам хлеб. Жизнь у нас была уже лучше. Отменили карточки. Отец - подполковник получал неплохо, он стал вскоре начальником поликлиники ВВС на Пироговке. И на работу его отвозила «Победа», казавшаяся мне верхом совершенства. Хотя соседского генерала Селезнева отвозил «Плимут», но он мне не так нравился. В доме жили летчики и работники ВВС. Вратарь футбольной команды ВВС Архаров, многие видные генералы. Но жили все в стандартных квартирах, похожих на презираемые сейчас «хрущевки». Соседний дом был населен обычными людьми. Я дружил с сыном дворника Виктором, сыном генерал-лейтенента Селезнева Володей, сыном Архарова.
Мои дни рождения отмечались 21 декабря. Если в доме был кто-то из гостей с папиной работы или соседей, то первый тост поднимали за здоровье Иосифа Виссарионовича Сталина и уж затем за меня. Я воспринимал это как должное.
У соседей внизу появился первый в нашем доме телевизор Т-1. Совмещенный с радио и проигрывателем. Маленькое чудо для нас. Фильмы на небольшом черно-белом экранчике смотрели все соседи ежевечерне. Потом телевизор попроще КВН-49 появился и у нас. С линзой перед маленьким экраном, наполненной дистиллированной водой. К радости тети Оли и моей. Фильмы вначале шли по телевизору и лишь затем выходили на экраны кинотеатров. Специальных телефильмов тогда не было. Вскоре появилась вторая и третья программы. Телевизор и был рассчитан на три программы.
Тетя Оля
Раньше на месте стройки было заброшенное кладбище, говорили о братском кладбище умерших в 1812 году, и когда рыли котлован под фундамент дома экскаватор поднимал на поверхность кости и черепа. Мальчишки пинали их ногами и пугали друг-друга. Я этого не делал, но и не протестовал и не чувствовал кощунственности всего происходящего. Взрослые, кроме бабушки и родителей, также воспринимали все как должное. Жилье нужнее каких-то костей неизвестных людей.
Бабушка крестилась у окна, видя святотатство с раскапыванием старых могил. Видимо и родители мне что-то сказали. Неприятие происходящего тогда запомнилось.Тетя Оля не выходила на улицу и только из окна наблюдала за жизнью. Я сейчас не понимаю, почему. Она была здорова, делала все по дому. Но не хотела выходить. Только балкон. Может быть ей была чужда жизнь вне дома? Кто знает. Но жизнь вокруг знала досконально. Вечером рассказывала забавные истории о жизни холостяка в доме напротив, о его ссорах и примирениях с дамами. Жизнь всех обитателей домов напротив была ей известна. Позднее я прочитал ранний рассказ Горького о жизни за окнами и понял, что изучение людей за окнами ничуть не хуже общения с ними. Удивительно точны и ироничны были ее рассказы. Мы умирали от смеха. Сама она лишь улыбалась. Ее религиозность была не напоказ. В церковь почти не ходила. Бог был в ее душе. Более доброго и искреннего человека я не встречал.
На ее могиле посадил березку, она сейчас громадная. Стараюсь поклониться ей пару раз в году.
Рядом с домом был большой заброшенный парк, в овраге протекала речушка, с песчаным дном и заросшими кустами берегами. По речушке можно было добраться до поля с парниками. Для игр в казаки-разбойники – раздолье. На трамвае через чудесные московские пригороды с садами и домишками было недалеко до Щукина с его песчаным пляжем и озерками на том берегу. Мой приятель, постарше меня, научил меня грести на четырехвесельной спасательной лодке, и часто я сопровождал его в спасательных дежурствах по реке. Несколько раз катал маму на прокатной лодке. Однажды чуть на столкнулись со встречной лодкой. Оба гребца ведь гребут спиной вперед и не видят, что спереди. Мама тогда сказала: «Теперь я понимаю, как сталкиваются корабли в море». Но самым блаженством было возвращение в пустом трамвае с пляжа после купания. В палатке на остановке продавалась за гроши развесная хамса и черный хлеб. Хамсу брали в газетный кулек, садились у открытого окна трамвая и, выплевывая головы и хвосты нежной соленой рыбки, поедали ее с краюхой хлеба. Большего удовольствия я в жизни не испытывал. Свобода, теплый ветер в окно, голод после многочасового купания и гребли, и... хамса с хлебом.
Дома выпивал громадную кружку чая, дополняя счастье.
С сыном Архарова по контрамаркам мы ходили на футбол на недалекий стадион «Динамо». Его отец неплохо стоял на воротах. Но все внимание стадиона было приковано к Боброву, игравшему за ВВС. «Бобер, бобер»- вопил стадион при атаке Боброва. Если же он мазал, то еще громче орали: «Бей бобра!»
Зимой впервые увидел Боброва на коньках. Рядом в парке была построена хоккейная коробка на месте будущего стадиона ВВС. И Бобров на странных высоких коньках делал такие крутые повороты, почти ложась на лед. «Канадский хоккей»- шепнул кто-то.
Больше для меня не существовало других кумиров и других коньков.
На стадионе у мастера я купил беушные коньки и ботинки. С Виктором стали ходить в детскую команду «Крылья советов». Мне тренер предложил играть в русский хоккей, но я обиделся и не согласился и перестал ходить в секцию. Виктор продолжал, стал классным игроком, играл вместе с Вениамином Александровым (суперигроком сборной СССР). Иногда я приглашал его в школьную команду и он забивал, сколько хотел. Часто мы катались в парке Горького. Вся набережная и аллеи заливались льдом. Наше любимое место – в начале набережной. Каждый показывал, что мог. Чечетку на льду, быстрое вращение, чем меньше радиус виража и быстрее вращение, тем выше класс. Вдвоем с Викторам выделывали и виражи на хорошей скорости среди катаюшихся. В очень низкой стойке и с касанием льда по-бобровски.
С девочками не катались. Школы ведь были раздельные. Однажды кто-то из приятелей познакомил меня с девочкой, я был в полном восторге. Как сейчас помню, меня не смутило, что на девочке был рваный свитерок и довольно сильно косил один глаз. Но я с воодушевлением катался с ней по набережной. К счастью она не хорошо каталась, а то я бы совсем пропал.
Другим увлечением стал велосипед, который отец взял на время у кого-то из знакомых. Каждую весну я ходил в сберкассу и платил за номер для велосипеда, что-то около рубля. Затем прикреплял его к седлу и постоянно проверял, не отвалился ли. Это стало привычкой и я даже без велосипеда трогал себя за зад, под хохот приятелей. Велосипед был едва ли не единственным в нашем дворе. Еще на нашей улице был английский велосипед с деревянными ободами и с двумя скоростями во втулке. Его хозяин любил запускать его отдельно и сам бежал рядом. Велосипед был отлично сбалансирован и ехал сам довольно долго к нашему удивлению. Уход за велосипедом стал первой технической школой. Сборка, смазка, регулировка подшипников и педалей. Технарь родился именно тогда.
Школа
Школа на Новопесчаной была хорошей. Хорош был директор, Хрущев. Хороша была учительница русского языка по прозвищу Бородавка.
Я с Артюшковым около учительницы
У ней на щеке действительно жила бородавка. Но языку она нас научила. Кажется, она была старой гимназической закваски. Я с Артюшковым были ее лучшими учениками. Бедная учительница ботаники по прозвищу Семядоля. Тихая и отрешенная, позволяла нам безобразничать на ее уроках. У нее были какие-то семейные проблемы и вскоре она выбросилась из окна дома на Ленинградском шоссе. Сильного потрясения мы не испытали почему-то. А стыд я испытываю по сю пору.
Во дворе меня как-то побил мальчишка с двумя приятелями, блатного вида. Я почти не сопротивлялся. Злость и обида душили меня и я написал в «Пионерскую правду» письмо с просьбой сообщить, где можно заниматься боксом. Ответ пришел быстро. Рекомендовали спортшколу на стадионе «Динамо». С письмом и с мамой, которую уговорил пойти со мной, отпросясь с работы, предстали перед тренером. Видимо в его практике такой вид протекции был впервые. Мальчишки обычно приходили в секцию сами, без мам и писем в газету. Словом пришел типичный маменькин сынок. Тренер прямо не отказал, но попросил предъявить значок БГТО («будь готов к труду и обороне»). Его-то у меня и не было. Мы сдавали нормы на этот значок позднее. Так не состоялся тогда из меня боксер.
Немецкий язык в этой школе начинали с 4 класса. И я опять в отличниках. Хотя мой приятель Женя одновременно с немецким учил дома французский. Он был круглым отличником, очень честолюбивым и каждая четверка становилась для него трагедией. Кроме того его необычные увлечения втягивали и меня. В палеонтологический музей мы ходили много раз и я поражался его умению различать этих чудищ и обзывать их непроизносимыми именами. Мне это было не под силу. Но очень интересно. Интерес к импрессионистам и классической музыке также нас объединял. Хотя в консерватории училась дочка Лорцы Таня и мы ходили на студенческие концерты. Мама очень дружила с семьей композитора Эйгеса и мы часто бывали на его концертах и дома в старинной квартире на Собачьей площадке (сейчас на этом месте Новый Арбат). У Эйгесов была хорошая библиотека и я как-то совершил грех, наткнувшись на большой том «Мужчина и женщина» с иллюстрациями. Забился в угол и не слушал исполнение собственных произведений композитора. Что доказывает старую истину о примате инстинктов над высокими чувствами.
Во время вечеринок Жени и его друзей у нас дома я выполнял почетную обязанность хранителя патефона. «Рио-Рита», фокстроты и танго ставил и следил за танцующими. Все было вполне пристойно. Женя, Арманд, Дима Кожинов, Таня, дочка Лорцы, и ее подруги.
С подругой Тани я занимался музыкой и дошел за год до программы третьего класса музыкальной школы. Но мягкотелая учительница не заставляла меня играть гаммы и я сам выбирал из нотной тетради то, что мне нравилось и с не слишком сложными аккордами. Как-то она спросила меня, что бы я хотел послушать в ее исполнении. «Марш энтузиастов»- заказал я. Лицо учительницы вытянулось от удивления и она не сразу поняла, что это такое.
Я напел. Поколебавшись она сыграла. Наши уроки скоро кончились. Представляю, как она рассказывала подругам о маленьком дебиле, заказывающим такую музыку. Так что политическая упертость была у меня уже тогда. Видимо из-за пионерских лагерей, где Шумана не слушали.
Пионерские лагеря
Мой первый лагерь был от маминой работы под Щелково. Почти ничего не помню, мал был, видно, лет семи. Рядом с лагерем, через площадь, стояла большая мрачная церковь с кладбищем. Было мне не очень уютно в лагере, и когда ко мне в середине срока приехал брат Женя, я ему поплакался и он, сердобольный, забрал меня домой. До поезда ехали верхом на бревнах лесовоза. Женя меня придерживал.
Один раз был в лагере в Анапе. Там было повеселее. Море. Длинный песчаный пляж. Научился плавать брассом и кролем от вожатого. Иногда он уводил нас, несколько человек, с лагерного пляжа с жесткой дисциплиной купания на дикий пляж и там учил плавать правильно. Наука пригодилась мне потом. Очень нравилось вырезать из ракушечника, который мы добывали на обрывистом каменном берегу, корабли.
В Анапе тогда отдыхала Ольга Васильевна Кожинова с сыном Игорем. Иногда она забирала меня с собой на пляж, я уминал фрукты с базара. Но самым запомнившимся был женский пляж, на который меня по малости (лет восемь) она вытаскивала. Обилие голых женщин всех возрастов вокруг потрясало. Я глаз не поднимал, боясь проявить неприличный интерес к голой девочке моего возраста в двух метрах. Потом я полюбил пионерские лагеря. Чаще всего это был лагерь ВВС под Солнечногорском. Выезжали туда на крытых брезентом военных грузовиках «студебекерах», в кузове которых были укреплены дощатые лавки. Жили в фанерных домиках по отрядам, человек по двадцать в домике. Умывальники во дворе, обычные рукомойники. Туалеты тоже солдатские, с дырками над ямой. День пионера был заполнен спортивными соревнованиями, конкурсами, самодеятельностью, кострами, линейками, военными играми и купанием в озерке, рядом с лагерем. За хорошую игру в шахматы получил на несколько лет прозвище «Ботвинник». Перед сном в палате было принято рассказывать всякие истории. И тут мне не было равных. Я много читал и пересказывал прочитанное в темноте палаты. Короленко, Жюль Верна, Диккенса, Майн Рида и других. Слушали, затаив дыхание. «Дети подземелья» пересказывал несколько раз. Солировал по просьбе товарищей каждый вечер.
Очень нравились танцы. Нас учили танцевать па де грас, мазурку, польку, вальс и другие танцы под баян. Раздельное обучение лишало нас раскованности в общении с девочками, а танцы сближали и девочки уже не казались существами с другой планеты.
Рядом с лагерем был интернат для испанских детей, вывезенных из Испании после Гражданской войны. На футбольном поле интерната часто играли с ними в футбол. Играли испанцы хорошо и обыгрывали нас.
По вечерам смотрели кино под открытым небом, сидя на длинных лавках перед натянутым экраном.
После обеда полагался полдник с булочкой и чаем. Самые приятные воспоминания о лагере.
Самолеты
Вторым увлечением после велосипеда и коньков стали самолеты. Отец взял меня в полет на СИ-47 до Киева. Самолет был грузовым. С лавками по бортам для десантников и с турелью под стеклянным колпаком. Около пилотской кабины компания летчиков играла в карты. Я после взлета нагляделся на квадратики полей и лесов и вскоре заснул на лавке. Так и проспал весь полет. На распросы товарищей о полете мало что мог рассказать.
Генерал Жуков взял своего сына и меня на аэродром в Чкаловском. Там мы облазили боевые Ла-9, сидели в кабинах, но ничего не трогали.
Над нашими головами ежедневно уходили с ревом в небо Ил-28, по нескольку штук в день. Их делали на заводе и отправляли с Центрального аэродрома прямо в части. Надежность их и качество были высокими. Не было ни одной аварии или катастрофы. А ведь там уже были жилые кварталы. Лишь однажды я видел аварию реактивного самолета в небе при подготовке к параду. Группа из нескольких (кажется) Ла-11 шла над нами и вдруг один загорелся и круто пошел вниз. Упал он где-то за Соколом.
Подготовка к парадам шла тоже над нашими домами, вдоль Ленинградского шоссе. В доме жили летчики и их дети. Все типы самолетов мы знали и различали их в небе по звуку.
Большими событиями были воздушные праздники в Тушино в день авиации. У отца был пропуск на машину и мы въезжали прямо на аэродром. Сзади нас был правительственный павильон и я не раз видел на трибуне павильона Сталина. Праздник открывался пролетом самолетов, образующих слова «Слава Сталину». Затем пролетали все типы самолетов и вертолетов. Потрясали пролеты необычных тогда реактивных самолетов. В первый раз это было так. Самолет появился внезапно на малой высоте и летел с огромной скоростью над нашими головами. Совершенно бесшумно. И только почти пролетев, оглушал ревом двигателя. Поразил «махолет», летательный аппарат с машущими крыльями. И громадный бомбардировщик в сопровождении маленьких истребителей. Громкоговорители объявляли: «Возглавляет парад генерал Василий Сталин!» После праздника отец отмечал его дома, часто с друзьями-летчиками. Он любил выпить, а я, видя неудовольствие мамы и неспособность отца остановиться, возненавидел выпивку и долго не брал в рот спиртного. У нас в доме курили все, кроме меня и тети Оли. И табачный дым не переношу до сих пор.
Мотоцикл
Еще одно сильное увлечение, продолжавшееся много лет, связано с Новопесчаной улицей. У моего приятеля Славы Каменева, жившего в соседнем доме, появился мотоцикл ТИЗ-АМ-600.
Чудо довоенной отечественной техники. 600 кубов в одном цилиндре. Работая, он бухал так солидно и низко, что вызывал почтение всех мальчишек. Тяжелый, с неудобным ручным переключателем скоростей он казался нам верхом совершенства. Хотя на улицах раскатывали голубые милицейские Харлеи, водители которых восседали необычно прямо и торжественно, и другие более современные аппараты, наш ТИЗ был лучше всех. Солидно тюхая катил он по Чапаевскому переулку и по нашим дворам. Если заводился. А с этим были проблемы. Навыков ремонта ни у кого не было.
В сарае, где стоял наш ТИЗ, поставил свой одиночный М-72 соседский мужик. И уехал куда-то. А М-72, армейский, зеленый, двухцилиндровый, 700-кубовый и без коляски. Устоять было нельзя. Мой приятель Андрей, вставил три спички в замок зажигания и нажал кик-стартер. ОНО завелось и поехало под нами по Песчаной, парку, Чапаевскому, по всему миру. Я тоже сел за руль и покатил по улице, отчаянно гудя прохожим у гастронома. Видимо привлек внимание постового милиционера. Следующий раз, когда мы катили, я сзади, по Ленинградке, у Аэропорта нас догнал на Харлее милиционер, остановил и выдрал с корнем провода от свеч зажигания. Чтоб не уехали. Затем препроводил в отделение. Я пытался что-то сказать в защиту Андрея, но получил увесистый пинок и конец иллюзиям о милиции. Андрей был, оказывается, бригадмильцем, т.е. дружинником по современному, и его со мной отпустили. Руками закатили мотоцикл в сарай. О происшедшем стало известно хозяину, были с его стороны претензии, но как-то все обошлось. Автоугон остался безнаказанным. А я не стал автоугонщиком, к счастью. Но мотобольным стал. Надолго.
Комарово
Лето я часто проводил в Комарово, под Ленинградом. В гостях у дяди, академика Мещанинова. Там жил и учился мой брат Женя. Жизнь в Ленинграде и в Комарово сильно отличалась от московской. В солидной квартире на Васильевском, доставшейся дяде от академика Марра, царил дух старины, роскоши. Прекрасно сервированный стол, обеды, подаваемые поварихой, по слухам готовившей еще у царя, необыкновенно вкусная еда и разные вина. Для поездки в Комарово Женя вызывал ЗИС-110, закрепленный за академиком и членом Ленсовета. Мы мчались на дачу, подаренную Мещанинову правительством и построенную по типовому проекту в Финляндии. Точно такие же дачи стоят до сих пор по многим академическим поселкам Москвы и Ленинграда.
Женя преподал мне еще один маленький урок этики. Дорога в Комарово идет вдоль железной дороги и наш роскошный ЗИС обгонял поезд. Поровнявшись с паровозом, я в восторге от быстрой езды показал машинисту паровоза язык. И тут же получил затрещину от брата. Чтобы не компрометировал академика перед рабочим классом. Хотя академика в машине не было. Но ЗИС-ов в Ленинграде было очень мало. Запомнилось надолго.
Дача казалась мне тогда верхом роскоши. С ванной, водопроводом, водяным отоплением, большим участком на берегу Финского залива. На участке был маленький фонтан с рыбками. И погреб. К которому нетвердой вереницей шли за новыми бутылками подвыпившие гости. ЗИЛ ждал в гараже при сторожке, в которой жила семья сторожей. В академическом магазине был приличный выбор вин и еды. Там я попробовал вина. Научился их различать. Херес, сухие, коньяк, грузинские вина. Чуть-чуть конечно. Собирались очень интересные люди, ученые. Жирмундский, Пиотровский, Орбели... Цвет гуманитарной науки.