Пузицкие

Воспоминания Михаила Федоровича Делярю

Милые мои внучата Ричард и Розмари. Ваш отец и мой сын Сергей уже давно, около полутора лет тому назад просил меня записать мои воспоминания для Вас на английском языке. Я было начал делать это тогда же, но возникновение моей желудочной болезни настолько отяготила мое существование, что я не мог уделять нисколько времени писанию моих мемуаров, а больше проводить время в лежании спокойно в постели, что успокаивало боли в моем желудке. Теперь же. когда я чувствую, что конец моей жизни приближается, я решил, насколько буду в состоянии и писать эти воспоминания на русском языке, совершенно незнакомом для Вас. Ваш отец со временем когда будет на пенсии сможет перевести их для Вас.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

А мои настолько же дорогие и милые внуки Боръянка, Миша, Фарук и Амина смогут или сами прочитать или их мама и папа перевести их на Сербский язык.
Итак начинаю.
Для Вас вероятно может показаться странным почему я ношу не русскую фамилию, будучи русским человеком. Насколько мне известно со слов моего отца, мой прадед Daniel Delarue (Даниель Делару) приехал в Россию по приглашению Императрицы Екатерины II, которая старалась привлечь в Россию людей науки и мыслителей особенно из Франции. Он получил поместье в Рязанской губернии, женился на русской и имел сына Михаила, который окончил Царско-Сельский лицей, и будучи современником Пушкина, был увлечен им, что и сам стал писать стихи. Два томика его стихотворений, весьма напоминающих стиль Пушкина, я читал в Петербургской Публичной библиотеке. Особенно мне врезалось в голову его изложение на современном русском языке ''Слова о полку Игореве". Он был очень либерального мышления, отпустил на свободу своих крепостных крестьян, наделив их своей землей, а сам, как и большинство русских дворян, поступил на службу в военное министерство. Я упустил из внимания отметить, что прадед получил от Екатерины также и его дворянские достоинства. Он во Франции принадлежал к аристократической фамилии De-la-Ru de Senie. Одно из его стихотворений под заглавием «Красавице», которого я не помню в стихах, следующего содержания:
«Когда бы я был царем земным
За взгляд единый твой я отдал бы царство свое.
Когда бы я был Бог, то за поцелуй единый твой я
Бы отдал божество свое»
Это стихотворение вызвало сильное негодование как при дворе так и среди духовенства. Оно было запрещено, дед был разжалован из военного министерства и выслан в Одессу. Здесь он был прощен и сделался директором Ришельевского лицея. Свое свободное время он проводил в воспитании своих трех сыновей Федора, Евгения и Даниила.
Он настолько быт талантлив и образован, что своих детей сам подготовил к экзаменам на аттестат зрелости. Мой отец, уже 17 лет поступил в Киевский Университет; а в 21 год защитил диссертацию на приват-доцента и читал лекции по изящной литературе и Санскриту. Он очень был способен к языкам и владел семью языками. Брат его Евгений по окончании Киевского Университета сделался также вскоре профессором по ботанике в том же университете.
(Примечание из энциклопедии:
Деларю, Михаил Данилович - поэт пушкинского периода (1811 - 1868). Стихотворения его печатались в "Северных Цветах", "Библиотеке для Чтения", "Современнике" и других (отдельно "Опыты в стихах" вышли в 1835 г.). Уже в Царскосельском лицее он страстно предавался поэзии, под влиянием свежих преданий о Пушкине и Дельвиге . По характеру своей меланхолической поэзии Деларю ближе всего подходил к Дельвигу. Он хорошо знал древние языки, понимал красоты Вергилия и Овидия; но переводы его скорее могут быть названы переложениями. Деларю переложил также "Слово о полку Игореве" (Одесса, 1839). Служил в канцелярии военного министерства; был уволен за перевод стихотворения Гюго "Красавица", где автор высказывает желание положить к ногам красавицы скипетр, трон и державу, если бы был королем. Позже был инспектором классов в Ришельевском лицее.
В 1833 г. Никитенко был назначен цензором; провел 8 дней на гауптвахте за то, что пропустил стихотворение Виктора Гюго ("Enfant, si j'etais roi"), в переводе Деларю . Читал лекции по русской словесности в римско-католической духовной академии; редактировал (1839 - 41) "Сын Отечества".)
Другой брат Даниил по окончанию Харьковского Университета сделался профессором математики того же университета.
Мой отец недолго оставался в Киевском университете. Он вступил в конфликт с ректором Университета, а студенты устроили скандал ректору, так как они очень любили моего отца. Это хоть не им самим вызванное вмешательство студентов кончилось большими неприятностями для моего отца. По жалобе ректора дело перешло в руки Киевского Генерал-губернатора.
Благодаря тому, что последний был товарищем по лицею моего деда, он обошелся довольно милостиво к моему отцу и только предложил ему оставить университет и временно сделаться учителем гимназии там, где он пожелает. Отец выбрал Симферопольскую гимназию, где стал преподавателем русского языка.
Здесь он познакомился с моей матерью и женился на ней. Но они недолго они недолго оставались в Симферополе и он получил место инспектора, в Тифлисской гимназии на Кавказе. Здесь родились две мои сестры: Екатерина и Анна и я. После моего рождения, через несколько месяцев мой отец получил перемещение в Мелитополь, тоже инспектором гимназии. О Тифлисе я не имею никаких воспоминаний, так как вывезен был очень маленьким ребенком. Только по рассказам моей матери знаю несколько эпизодов о том. Родился я в дачной местности Тифлиса. Однажды, когда я лежал в колясочке и спал, мама вошла в комнату и страшно испугалась. В ногах моих на одеялце свернувшись кольцом лежала большая змея. Она закричала в окно и к ней прибежала хозяйка дома и сказала, чтобы она не беспокоилась, что это их домашний уж. Она принесла блюдце с молоком, поднесла к нему и он немедленно выполз из коляски, выпил молоко и ушел в дыру в полу.
Когда мы возвращались с дачи в город, то наш экипаж опрокинулся и я выпал из рук кормилицы и только куст шиповника удержал меня от смерти, иначе бы я полетел в обрыв с высокой скалы. У мамы не оказалось достаточно молока и меня кормила кормилица-осетинка. Почти каждый день к ней являлся кто-нибудь из родственников и вел себя как у себя дома, считая себя в родстве с нами, ел и спал. По словам мамы народ дикий, но весьма симпатичный.
Грузины также народ того времени был весьма примитивный. У них почти каждый третий человек носил княжеское звание. Один из маминых русских знакомых в разговоре о каком-то родстве в шутку сказал: - Какое родство, если на ее бабушке чепец горел, мой дедушка руки грел. Сидевшая тут грузинская княгиня сделала испуганные глаза и громко сказала: - Вай.
Мама была очень красивая женщина и там было очень много поклонников ее. Каждый день в открытые окна было брошено несколько букетов и это считалось нормальным и не обидно.
Когда я подрос, то кормилица была отпущена и взята няня-грузинка Наталья. Она меня очень любила и я ее также.
Когда мне было два года, отец был переведен по его желанию тоже инспектором в Мелитопольскую гимназию. Здесь на третьем году моей жизни я имел первое воспоминание. А именно кто-то разбил пузырек с глицерином. Я тянул палец, попробовал. Оказалось жидким и я схватил со стола ложку и хотел уже пить этот глицерин, но в это время влетела няня Наталья, выхватила ложку, меня посадила на стол, а сама стала вытирать тряпкой. Я помню был очень огорчен.
В Мелитополе произошел окончательный разрыв между мамой и отцом. Последний и раньше часто приходил домой в довольно пьяном виде. Маме, конечно это было неприятно, а отец все чаще и чаще стал напиваться, и мама решила уехать от него, взяв с собой всех нас троих. Мы переехали в Симферополь к бабушке и жили некоторое время у прабабушки, которая имела довольно просторный дом. Она была вдова. Ее муж был корпусной врач в чине генерала. Корпус это военная единица в 40.000 человек. Конечно он имел хорошее жалованье. Его брат был придворный врач и жил в Петербурге. Прабабушка была очень умная женщина, вела очень скромную жизнь и была очень бережлива. Благодаря этому она скопила значительные суммы денег, на которые все время покупала земли, так что ко времени смерти она была владелица 32.000 гектаров степных земель, большое имение с садом и виноградником на южном берегу Крыма, и в Алуште небольшие имения с фруктовыми садами на половине пути от истоков Садгира в 18 верстах от Симферополя под названием "'Гам Кара'".
Во время нашего переезда к ней она больше жила в Симферополе,и только осенью во время сбора винограда и виноделия она выезжала на некоторое время в Алушту. Она имели 16 человек детей, из которых ко времени нашего переезда к ней осталось в живых только три дочери и 5 сыновей. В это время вес они были уже или в престарелом возрасте или вполне взрослые и пожилые люди. Прислуга у нее была из бывших крепостных, которые остались жить с ней и после освобождения.
В Симферопольском доме я помню только три человека из них: няню, дворника Никифора и кухарку Елену, последние были муж и жена, и у них были дети. Из них мальчик Мичика был большой озорник, но нас не обижал, a всегда играл. Прабабушка (Матрена Каллистратьевна Арендт) почитаема не только в самом городе Симферополе, но можно сказать почти всей губернией Таврической. Ее посещал также игубернатор, эта большая персона нашего времени.
В Симферополе мы не долго жили и через полтора года переехали с бабушкой Екатериной Андреевной в ее именьице «Таш Кара». Там мы прожили около одного года. Здесь у меня осталось больше воспоминаний так в это время я был в возрасте 4-5 лет. Помню я ходил с бабушкой в сад и ей помогал замазывать раны от отпиленных веток, замерзших во время весьма суровой зимы.
Зима была весьма суровая и снежная и наш дом был почти занесен снегом. У нас была собака, имевшая имя «Игрушка». К Рождеству Христову она ощенилась и со щенками жила в передней. И вот однажды ночью нас разбудил странный лай из передней и вой снаружи. Все мы сбежались к передней и услышали, что волки скреблись в дверь и выли снаружи. Их привлекала собака и писк маленьких щенят. Бабушка, чтоб их отпугнуть, отворила форточку и выстрелила несколько раз из револьвера. Волки убежали. И мы спокойно улеглись в свои постельки. Вдоль сада с искалеченными от мороза грушевыми деревьями протекала речка «Салгирь». В ней было много форели, но мы были весьма маленькие, чтобы ее ловить. Местами для нас река была довольно глубока и вот я помню, как сестра моя Аня упала в такое глубокое место и стала тонуть. Старшая сестра Катя с берега, держась за ветку вербы, схватила ее за волосы, а я держал Катю за юбку. Аня была с моей помощью вытащена на берег и спасена.
Перед домом простирался (смотри прилагаемый план) луг, на котором росло несколько больших деревьев и паслись коровы. Далее прилегало шоссе, идущее из Симферополя в Алушту. По другую сторону шоссе находилась кафала и лавочка, где продавались разные вещи, а также конфеты и напиток из просяной муки «буза», вкусом напоминающий квас. Над кафалой была вывеска «буза из ледом». Содержал ее арендатор грек, который платил арену бабушке. В том месте, где шоссе пересекало речку Салгир, был мост, а невдалеке от моста, прислонившись к склону возвышенности, находилась водяная мельница, также принадлежавшая бабушке.
С одной стороны слева наш участок охватывало большое имение в 1700 десятин князя Долгорукова, а с другой имение предводителя дворянства Попова в 7000 десятин. Долгоруков никогда не появлялся, а имение управлялось доверенным лицом. В нем был большой фруктовый сад, содержавшийся в хорошем порядке. Поля обрабатывались арендаторами, частью покрыты лесом.
Попов был весьма эксцентричный человек, иногда предавался кутежу и напивался до того, что в пьяном виде делал себе ванны из шампанского, а 100-рублевые (в наше время это была крупная единица) бумажки употреблял вместо клозетной бумаги. Цыгане подбирали эти бумажки и их отмывали. Попова я видел только один раз.
Нас в Ташкаре никто не посещал. Приезжал только два раза знакомый учитель французского языка, привозивший нам игрушки и елочные украшения к Р.Х. Няня Наталья (грузинка из Тифлиса), все еще оставалась с нами. Я ее очень любил и она меня тоже.
Помню также, что во время великого поста я объелся вареников с кислой капустой, поджаренных на масле, и меня рвало, после чего долгое время я их видеть не мог.
После одного года пребывания в Ташкаре прабабушка предложила маме переехать в ее Алуштинское имение и быть управительницей этого имения, а бабушка Екатерина Андреевна вернулась в Симферополь и опять стала жить с прабабушкой. Ташкару она также сдала греку в аренду. В Алуште у меня сохранилось еще больше воспоминаний. Я особенно подружился с садовником Михаилом Герасимовичем Куприяновым. Он был страстный охотник и по праздникам таскался по окружающим горам, охотясь на зайцев, и я также бегал за ним и во всем ему подражал. Он ел черный хлеб и чеснок с солью, и я также наедался чесноку, так что мама вечером делала мне выговор, что я прованивал всю спальню чесночным запахом.
Я также очень любил рубить дрова из сухих веток. Мне был подарен маленький топор. Однажды, когда я рубил, мимо меня можно сказать в одном шаге пробежала бешеная собака, которая меня не коснулась. За ней гнались с дрючками и кольями несколько человек, которые настигли эту собаку в нашем палисаднике и ее убили.
Все имение было обнесено плетнем. С одной стороны пролегало шоссе, идущее в Алушту и дальше в Ялту. На значительном расстоянии это шоссе было окаймлено высокими тополевыми деревьями, посаженными прадедом. Очень красивая была аллея. Перед воротами в стороне была скамейка, на которой мы часто сидели и наблюдали проезжавших. Вспоминаю особенно картинный проход Государя Александра II.
Впереди скакало несколько казаков, и за ними неслись быстро коляски. В первой из них сидел Государь Александр II с генералами, во второй Государыня с фрейлинами, а позади опять отряд конных воинов. Мы бросили приготовленные заранее цветы и махали своими ручками. Государь и государыня улыбались, глядя на нас. В это время царь довольно свободно вращался среди публики. В Ялте он ходил пешком из своего дворце в Ливадии по городу, и незаметно было, чтобы его окружала особая охрана. Никто не предвещал в это время, что вскоре начнется террористическая охота на царя, окончившаяся через три года, когда мы его видели, его смертью в 1881 году от взрыва бомбы, брошенной в него террористкой Перовской, когда он проезжал по улице Петербурга. На этом месте взрыва впоследствии была выстроена красивая церковь. Садовник Михаил Герасимович курил и предлагал мне, но его табак был так крепок, что и не мог его переносить. Но вот я накопил несколько денег из тех, которые мама или знакомые давали на покупку конфет и купил пачку в 10 самопальных папирос т.е. с кончиками, покрытыми зажигательной смесью. Стоило только чиркнуть по стороне коробки и папироса загоралась. Особенно это было удобно на ветру, когда спички моментально тухли и не запаливали табака. Когда я пришел домой, мама сразу ощутила, что у меня изо рта пахло табаком, и осматривая штаны мои, нашла эта папиросы, Я бросился отнимать их, но мама взяла меня на руки и понесла, чтобы меня посрамить перед сестрами. Я стал биться ногами и руками. Мама на что сказала мне: "Ну вот ты теперь бьешь мать, а что будет, когда ты вырастешь большой". Меня это так тронуло, что я разревелся и с тех пор помню, как это глубоко врезалось в мое сердце. Многие из окружающих владельцев земель посещала нас, а также мама была у них и по временам брала нас с собой. Больше всех она посещала француза. Доктора Ге в его супругу Елизавету Францевну и всегда брала нас с собой, когда ходила к ним. Их имение находилось невдалеке от нас.
Доктор в это время уже был старый человек. Он не практиковал, а просто жил в своем доме и наблюдал за хозяйством. Маму он очень любил как свою дочь. У него не было своих детей. К нам он также очень хорошо относился. Но он был невероятно скупой и, хотя нас приглашал к обеду, но мы были очень воздержаны в еде, так он часто говоря о ком-нибудь, посещавшем их: "Как он жрет, как он жрет". Много знакомых этого периода приходит мне на память, но никого не могу упомянуть как интересного для Вас. Все они занимались виноградоводством и садоводством, но вели хозяйство в большинстве случаев весьма примитивно. Не могу сказать также чтобы и хозяйство у моей прабабушки было в лучшем состоянии. Виноградные кусты, которых на гектаре земли свыше 9000, были очень старые, свыше 70 лет и омолаживались весьма редко, имели вид весьма искалеченный. Сорта винограда для приготовления вина были весьма низкого качества, и только для еды так называемые столовые были хороши. Виноградник, хотя в течение зимы перекапывался, но в течение весны и лета зарастал травой, и доходность была весьма слабая. Виноделие также производилось довольно примитивно. Грозди не отделялись от ягод, давились голыми ногами в большом каменном сосуде, откуда давленная масса с соком вычерпывалась прямо в пресс. Сам пресс представлял из себя огромное сооружение с большим деревянным винтом. Винодельня и подвал также были весьма не приспособленными к хранению вина. Поэтому наилучшее вино не могло быть хорошо выдержано и продавалось как возможно скорее после первого брожения. Поэтому много терялось в цене на вино. Вино получалось весьма грубого вкуса. Моя мама ничего не могла улучшить в этом хозяйстве, так как прабабушка не отпускала на это денег. Ваша бабушка, моя мама, как я уже упоминал, была очень красивая женщина. Кроме этого она была очаровательная, очень хорошо ездила верхом, имела приятный голос и хорошо пела, играла на рояле и очень хорошо рисовала. Нас она также старалась приучить к пению, но мы были глухие, и если кто-либо из нас начинал петь с мамой, остальные начинали высмеивать, и так это пропадало даром. Старшая сестра моя, Катя, унаследовала от мамы способность хорошо рисовать, младшая играть на рояле, а я и почти никаких этих талантов не унаследовал. У моей мамы было много поклонников, но она после расхождения с нашим отцом никому не отвечали взаимностью и всецело была занята нами, управлением прабабушкиного имения, сама обшивала себя и нас, обладала очень хорошим вкусом и была изящно одета. Но вот нас стал посещать молодой человек, приехавший из Москвы, Сергей Дмитриевич Чернов, который в конце концов покорил мамино сердце. Мама решила хлопотать о разводе, и мы все поехали в 1880 году в Одессу, где жил и служил преподавателем гимназии наш отец. Процесс развода велся довольно долго, окало полугода. Отец принял вину на себя, и мама вышла замуж за С.Д. Чернова, который сделался и для нас настоящим любящим отцом.
Мы вернулись опять в Алушту и поселились на даче Д.И. Стихеева. Вскоре Сергей Дмитриевич купил имение от лаборанта Одесского Университета, Столевича, находящееся в трех километрах от Алушты, под горою Кастель, вдоль берега Черного Моря.
Это был значительный участок земли около 50 гектаров, включающих в себя разные клочки земли в нескольких метрах в окрестностях.
Главный участок, около 35 гектаров, имел около грех десятин виноградника, а остальное было покрыто лесом, полянами и значительным пространством обломков камня, среди которых росли старые большие липы. На участке была только сторожка виноградника и сарай. Никакой дороги от Алушты до участка не было. Можно было только в телеге, запряженной волами с большим трудом проехать по берегу моря частично по гальке, частью по песку. Когда море было спокойно, то ездили туда на лодке. Вскоре выстроили там помещение, которое впоследствии стало кухней, коровником, конюшней и помещением для дворника, и переехали жить туда. Это было лето 1881 года. Стали строить дом. Пришло парусное судно с лесом, которое выгрузило необходимый для постройки лес. Сделана была от берега дорога к площади, возвышающейся над берегом, по которой вывозился лес для постройки. К зиме дом, подвал и. винодельня были закончены. Стены строения выстроены были из камня. Вначале дом имел 5 комнат, полукруглую галерею для цветов и веранду. Перед домом была выровнена площадка., усыпанная галькой, привезенной с берега моря. Фасадом дом был обращен к юго-востоку. К северу-востоку от площадки выступал холмик, впоследствии вскопанный и засаженный кипарисами. Веранда имела цементную балюстраду, и вся была обвита вьющимися розами, глицинией и бегонией. Глициния и бегония потом также покрыла значительные участки стены с обоих углов дома. Веранда имела широкую каменную лестницу, а по сторонам росли розы и цветы. Камень для стен дома, имел различные цвета: серый, желтый, зеленый, голубой и даже темносиний, так что стены выглядели мозаячными. Вообще дом выглядел очень нарядным, с приятным видом, особенно с фасада. Позади дома в северо-западном направлении находился большой подвал, вкопанный довольно глубоко в землю, обнесенный толстой каменной стеной, в которой у потолка были небольшие окошечки, но большей части закрытые ставнями.
Вся площадь, на которой находились постройки, лежала на уровне около 200 метров выше поверхности моря. От площадки перед домом спускалась пешеходная дорожка по склону горы, сначала не очень крутой, но затем почти обрывом к берегу моря. На краю более пологого склона шла дорога, подымающаяся более полого к постройкам. Пологий склон горы от северо-восточного края площадки вниз до дорожки был вскопан и посажен кипарисами, соснами, туями, кедрами, и впоследствии все, что вместе с холмиком с кипарисами вмело весьма привлекательный вид. Когда строили дом, то естественно все, что делалось, привлекало мое внимание, и я в свою очередь старался в стороне от доме и парка делать постройки, а также, глядя па столяров и плотников, старался делать маленькие окна и двери для своего маленького дома. Мне были подарены столярные инструменты, и я мог не особенно хорошо, но все же кое-что смог сам. Виноградник также с каждым годом увеличивался. Вся земля вскапывалась на 1 метр глубины, удалялись холмы, пни и коренья деревьев, и в течение нескольких лет был доведен 9 гектаров. Содержался виноградник в порядке; вскапывался два раза зимой и летом, так что почти не было никакой травы в нем. Каждый куст имел свой кол из углового железа, к которому подвязывались лозы куста.
Старый виноградник Столевича был очень запущен и очень беспорядочно засажен многими сортами винограда из Франции. Столевич каждую осень посещал Францию и оттуда привозил черенки лоз французских сортов. Как это ему удавалось, я не знаю, так как привоз лоз винограда из Франции был запрещен ввиду опасности привоза весьма опасных микробов филлоксеры, уничтожающих европейскую лозу. Сорта этого французского винограда были определены ампелографом Мережковским, который провел у нас целую осень к срисовывал листья, грозди и лозы многих сортов в красках, что он делал очень хорошо.
Наш виноградник отличался большим порядком в засаждении сортов и считался образцовым во всем Крыму. Также в нем в Столевичевском участке были определены некоторые сорта весьма высокого качества французского винограда, которые были размножены, и лозы которых продавались по значительной цене.
____________________________________________________
Некоторые сведения о Делярю
Гюстав Лебон
Преступная толпа
Глава из книги: Г.Лебон "Психология толп"
В кн. "Психология толп" М. Ин-т психологии РАН.
Изд-во КСП+ 1998. с.222-225.
Первое издание: Г.Лебон "Психология народов и масс",
издательство Ф.Павленкова, СПб., 1898 г.
Во всех таких действиях можно наблюдать первичные формы рассуждения, характерные для души толпы. Так, перерезав от 12000 до 15000 врагов нации, толпа немедленно подчинилась новому внушению. Кто-то высказал замечание, что и в других тюрьмах, там, где сидят старые нищие, бродяги и молодые арестанты, много находится лишних ртов, от которых недурно было бы избавиться; притом ведь между ними, несомненно, должны существовать и враги народа, вроде некоей г-жи Делярю, вдовы отравителя. "Наверное, она взбешена, что сидит в тюрьме. Если бы она могла, то подожгла бы Париж; она, уж верно, говорила это, она сказала это! Еще один удар метлы!". Такие доводы показались настолько убедительными толпе, что все заключенные были перебиты гуртом, и в том числе около пятидесяти детей в возрасте от 12 до 17 лет, "которые ведь также могли со временем превратиться во врагов нации, поэтому лучше было отделаться от них теперь же.
Примечание
1. Т.е. участники "сентябрьской резни", продолжавшейся 3 дня в сентябре 1792 г.
А.К. Толстой о необычайной вежливости М.Д. Делярю:
Вонзил кинжал убийца нечестивый
В грудь Делярю.
Тот, шляпу сняв, сказал ему учтиво:
«Благодарю».
Тут в левый бок ему кинжал ужасный
Злодей вогнал.
А Делярю сказал: «Какой прекрасный
У вас кинжал!»
ГРАФ ЕГОР ФРАНЦЕВИЧ КАНКРИН (1774-1845)
Весьма благосклонно относился Канкрин к литераторам, да и сам не чужд был литературному творчеству. В его ведомстве служили: чиновником особых поручений П. А. Вяземский, в общей канцелярии Н. В. Кукольник и М. Д. Делярю, в канцелярии по секретной части -В. Г. Бенедиктов.
Апастовский краеведческий музей
Адрес: 422350, республика Татарстан, c. Апастово, ул. Гагарина, 4
Проезд: Проезд до станции "Каратун", авт. Казань-Апастово
Местные достопримечательности:
Родовое имение петербургских дворян Фигнеров. Находится в 8 км от села.
Усадьба Делярю. Находится в 7 км от села.
Никитенко Александр Васильевич. Дневник. Том 1
1 января 1835 года
Последние дни прошедшего года были для меня очень бурные. Я восемь дней провел под арестом на гауптвахте.
Вот история сих дней.
В XII книжке "Библиотеки для чтения", коей я цензор, напечатаны следующие стихи, переведенные М. Делярю из Виктора Гюго:
КРАСАВИЦЕ
Когда б я был царем всему земному миру,
Волшебница! тогда б поверг я пред тобой
Все, все, что власть дает народному кумиру:
Державу, скипетр, трон, корону и порфиру,
За взор, за взгляд единый твой!
И если б Богом был - селеньями святыми.
Клянусь - я отдал бы прохладу райских струй.
И сонмы ангелов с их песнями живыми,
Гармонию миров и власть мою над ними.
За твой единый поцелуй!
Более двух недель прошло, как эти стихи были напечатаны; меня не тревожили. Но вот, дня за два до моего ареста, Сенковский нарочно приехал уведомить меня, что эти стихи привели в волнение монахов и что митрополит собирается принести на меня жалобу государю. Я приготовился вынести бурю.
В понедельник, 16 декабря, в половине лекции моей в университете, я получаю от попечителя записку с приглашением немедленно к нему приехать. В записке было упомянуто: "по известному вам делу". Ясно было, какое это дело. Я привел свои душевные силы в боевой порядок и явился к князю спокойный, готовый бодро встретить обрушившуюся на меня беду.
Мой добрый начальник М.А.Дондуков-Корсаков с сокрушением объявил мне, что митрополит Серафим в воскресенье испросил у государя особенную аудиенцию, прочитал ему вышеприведенные стихи и умолял его как православного царя оградить церковь и веру от поруганий поэзии. Государь приказал: цензора, пропустившего стихи, посадить на гауптвахту. Я выслушал приговор довольно спокойно. Самая тяжкая вина, за которую меня можно было корить, - это недосмотр. Следовало, может быть, вымарать слова: "Бог" и "селеньями святыми" - тогда не за что было бы и придраться. Но с другой стороны, судя по тому, как у нас вообще обращаются с идеями, вряд ли и это спасло бы меня от гауптвахты.
Как бы то ни было, надо ехать к дворцовому коменданту. Первоначально, однако, я заехал домой предупредить о случившемся мою семью и затем отправился к коменданту. Застал его за обедом. Меня ввели в дежурную комнату. Там крупными шагами, с нахмуренным челом, расхаживал дежурный офицер, а на колоннах висели ряды шпаг, отобранных от находившихся под арестом офицеров. Я сел. Через полчаса отворилась дверь кабинета, и меня позвали к коменданту.
Признаюсь, я ожидал от него грубостей, ибо молва изображает его человеком необразованным. И к этому также я приготовился. На сей раз, однако, ошибся.
Генерал учтиво спросил меня, я ли пропустил в "Библиотеке для чтения" вот эти стихи или А.Л. Крылов? Он показал мне их.
- Я, - было моим ответом.
- Государь император приказал посадить вас на гауптвахту.
И все. Затем я удалился. У меня спросили мой чин, записали вместе с именем, и минуту спустя я уже мчался на паре лихих коней по Галерной улице. Меня сопровождал плац-адъютант, весьма вежливый и даже любезный. Мы говорили о погоде, о театре. Наконец я спросил о месте моего заточения.
- На Ново-адмиралтейской гауптвахте, - отвечал он, - это одна из лучших в городе. Притом же она, кажется, и не так далека от вашей квартиры.
Мы приехали, вошли в караульную, наполненную солдатами и удушливым табачным дымом, и очутились в другой небольшой комнате, где находился дежурный офицер. Меня сдали ему. И вот я арестант. Здесь был еще один арестованный, артиллерийский офицер Фадеев, а минуту спустя привезли и еще третьего.
К счастью, за караульною комнатою оказалась еще небольшая каморка, а то нам было бы очень тесно. Узнав, что я цензор, все выразили удивление и расспрашивали о причине моего ареста. В карауле на этот раз был Крузенштерн, сын знаменитого адмирала, молодой человек весьма образованный. Он совершил, между прочим, путешествие вокруг света с капитаном Литке и нашим адъюнктом Постельсом.
Поручик Фадеев тоже оказался очень неглупым и образованным. Его арестовал на три дня великий князь Михаил Павловича какую-то неисправность в мундирах кадет, которых он представлял его высочеству.
Другой арестованный офицер, Киселев, был очень огорчен. Он служит уже пятнадцать лет, еще сегодня командовал ротою, а вот теперь за какую-то ошибку в марше солдат лишился этой роты и арестован неизвестно на сколько времени.
Все мои разговоры с этими господами я вел стоя, ибо в комнате кроме негодного вольтеровского кресла для караульного офицера, небольшой грязной скамьи и полуизломанного стола не было другой мебели.
Обе комнаты, нам отведенные, светлы, но в высшей степени неопрятны: пол грязнейший; на стенах пятна от сырости. Мне советовали послать домой за кроватью и за постелью. Я вытребовал только вторую и раскаялся. Мне пришлось спать на гнусном полу, головою к стене, от которой несло плесенью и холодом. Я завернулся с головою в шинель и бросился на тюфяк. Сон скоро заставил меня забыть о всех тревогах этого бурного дня.
17 декабря.
Поутру проснулся с жестокою головною болью, с платьем, пропитанным вонью от клопов. Немедленно послал домой за кроватью и еще за другими кое-какими вещами. Здешние мои товарищи уже обзавелись полным хозяйством.
Приезжал осматривать гауптвахту плац-майор Болдырев, величайший невежда из всех майоров в мире. Он за какую-то ошибку в карауле разругал Крузенштерна, придрался за что-то к сторожу и прибил жестоко фухтелями этого бедного старика, которого мы прозвали снегирем за сизый цвет его лица. Шумом, громом, площадною бранью и побоями заявив о своем начальническом сане, сей почтенный воин отправился отсюда прямо за карточный стол, за которым, говорят, он проводит все не занятое службою время. Немного спустя явился мой милый Дель с поручениями от нашего князя Дондукова-Корсакова. Он сказал мне, что от министра подан доклад обо мне, где я выставлен с отличной стороны и где утверждается, что я пропустил несчастные стихи единственно по недосмотру, весьма естественному в таких многосложных и тяжких трудах, каковы цензурные.
Вслед за Делем приезжал и сам князь. Он подтвердил все прежде сказанное моим товарищем.
18 декабря.
Приезжал навестить меня сам комендант Мартынов. Он обласкал меня, просил не тревожиться, говоря, что обо мне очень многие хлопочут. Он, с своей стороны, обещался в тот же день доложить обо мне государю.
Жена пишет мне, что мой арест наделал в городе много шуму и что к нам на квартиру приезжает масса лиц с изъявлениями своего сожаления и участия. Так как большинству неизвестно место моего заточения, то, говорят, на разных гауптвахтах отбою нет от желающих меня видеть.
Весь день провел в разговорах с Фадеевым и с караульным офицером Муратовым, который тоже к нам очень любезен.
19 декабря.
Те же слухи о волнении и всеобщем ко мне участии. Поутру был у меня Плетнев. Фадееву кончился срок ареста; Киселев тоже освобожден. Я остался один. Мало-помалу я совершенно обзавелся хозяйством. Каждый день получаю из дома по два письма, и оттуда же приносят мне обед.
Три дня уже сижу я здесь, и пока ничто не предвещает еще моего скорого освобождения. Мартынов действительно докладывал обо мне государю и спрашивал, не благоугодно ли ему будет освободить меня. Государь отвечал:
- Я сам назначу срок.
20, 21 и 22 декабря. Эти дни проведены однообразно, как и прилично в заточении. По временам посещают меня знакомые, но это мне неприятно, так как посещать арестантов запрещено. Некоторые из караульных офицеров до того простерли свою доброту и любезность, что предлагали мне съездить домой повидаться с семьей. Конечно, я не согласился: они могли бы за то поплатиться. В числе посетителей моих был Воейков, а от князя я получил премилое письмо.
Гвардейские офицеры, из которых и сюда назначаются караульные, вообще люди образованные по-светски. Жалуются на пустоту и ничтожество своей службы. Впрочем, они не страдают обилием идей: немножко больше свободы во фронте, немного меньше грубостей со стороны главных начальников и немного больше времени для танцев - вот все их понятия о лучшем.
23 декабря.
Сегодня вечером привели мне нового товарища заключения: того самого Муратова, который недавно был на этой же гауптвахте в карауле. Он сделал ошибку по службе, и его арестовали на две недели...
24 декабря.
Провел день нескучно в беседе с Муратовым. На освобождение все еще ни малейшего намека. Пока я спокоен, ибо существование моей семьи обеспечено еще на месяц.
Вечером посетил нас дежурный чиновник адмиралтейства, так называемый советник. Он, кажется, шпион, глуп, подл в обращении, как жид. Самыми отвратительными ужимками и нелепыми околичностями старался он завести с нами разговор о правительстве. Разумеется, мы были настороже.
25 декабря.
Я, наконец, решился попросить коменданта, чтобы мне позволили повидаться с женой, написал уже с этою целью письмо и только что хотел отдать его караульному офицеру для доставки по назначению, как явился казак с приказом освободить меня. Распростившись с Муратовым, пожелав ему скорого освобождения, я забрал свои пожитки и отправился домой. Ровно восемь дней провел я под гостеприимным кровом Ново-адмиралтейской гауптвахты.
Дома меня встретили как бы возвратившегося из дальнего и опасного странствия. В тот же день отправился я к князю. Он принял меня с изъявлением живого-удовольствия. От него поехал я к министру и тоже был принят благосклонно: ни слова укора или даже совета на будущее, Он, между прочим, сказал:
- И государь на вас вовсе не сердит. Прочитав пропущенные стихи, он только заметил: "Прозевал!" Но он вынужден был дать удовлетворение главе духовенства, и притом публичное и гласное. Во время вашего заключения он осведомлялся у коменданта, не слишком ли вы беспокоитесь, и выразил удовольствие, узнав, что вы спокойны. Митрополит вообще не много выиграл своим поступком.
Государь недоволен тем, что он утруждал его мелочью. Итак, не тревожьтесь: вам ничто более не грозит.
Весть о моем освобождении быстро разнеслась по городу, и ко мне начали являться посетители. В институте я был встречен с шумными изъявлениями восторга. Мне передавали, что ученицы плакали, узнав о моем аресте, а одна из них призналась священнику на исповеди (они говели в это время), что она бранила митрополита за то, что тот жаловался на меня государю.